Мария Ремизова ЧЕЛОВЕК - животное иррациональное. С точки зрения чистого разума его поступки далеко не всегда объяснимы. Что заставляет писателя называть свою вещь точно так же, как назвал свою на много лет раньше писатель, много более знаменитый (и скорее всего, много более талантливый)? Проще всего сразу сказать - глупость, но вроде как неудобно. Предположение, что он намеревался перещеголять предшественника в художественных находках и не слишком надеялся на читателя, способного самостоятельно разглядеть параллели, выводит к уже сказанному, плюс обнаруживает тщеславие. Еще? Ну, может быть, он хотел подбросить лишний аргумент в пользу теории, что на долю современного искусства остается лишь повторять да аллюзировать, пробавляясь эффектами узнавания и сопоставления, поскольку весь порох уже изобретен.
Итак, перед нами повесть "Машенька", сочинение Максима Павлова, публикуется "Дружбой народов" в # 7. Главный герой, он же рассказчик - филолог. Профессия, заметим, вторая - после писательской - по популярности среди главных героев-повествователей в современной прозе. Отчего бы это? Вероятно, от большого интереса к себе и малого - к окружающему миру. Но это в скобках.
И вот к этому филологу вдруг обращается малознакомая дама с неожиданной просьбой о профессиональной консультации. Придя на свидание, он честно читает ей лекцию о семантике стихосложения, но получает в ответ неожиданное признание в страстной любви. У них тотчас же завязывается бурный роман, скоро, впрочем, прерываемый ее отъездом в Германию с мужем-коммерсантом. Они долго и трепетно переписываются и перезваниваются, потом она возвращается и вскоре перебирается к любовнику-филологу. Но счастье их длится недолго - всего одну ночь. На следующий же день, воспользовавшись отсутствием соперника, муж, угрожая покончить с собой, возвращает Машеньку обратно. Она снова убывает в Германию - после этой поездки муж обещает ее отпустить, но время идет, а Машеньки все нету. Герой спешно изучает немецкий язык (филолог все-таки) и устремляется за ней. Но - поздно. Машенька его разлюбила. Пообщавшись с немецкой богемой, герой возвращается на родину.
Кажется, все. Ах, да. Дело происходит на рубеже 80-90-х годов, когда все по талонам, и герой попутно рассказывает о своем скудном быте и как ему удается дотянуть от зарплаты до зарплаты. И еще - как его приятель готовит самогон.
"Странное все-таки я ей придумал имя - Машенька. Редкое (уж будто бы! - М.Р.). С Набоковым, что ли, решил соревноваться? Да нет - просто шелест шипящего между двух сонорных, легкий вздох на конце и ласковая мягкость неслышного мягкого знака точнее озвучивает память, чем звучная зримость ее настоящего имени... Сколько раз воздушная Машенька прошелестела уже по страницам русской литературы, отсчитывая от Пушкина до Гумилева и того же Набокова... - без труда перемахнув из прошлого века в нынешний, тогда как ее старшая современница, бедная Лиза, не утонув, вопреки желанию автора, в пруду из читательских слез, обернулась субреткой у Грибоедова, прощеголяла всего одно лето барышней в крестьянском наряде и была на старости лет убита топором полоумного студента, после чего уж больше не воскресала", - таким пассажем полагает автор отвести от себя подозрения в "соревновании с Набоковым". Или, что вероятнее, тычет носом самых недогадливых - вот она, родословная моей "Машеньки". Отметим, опять же в скобках, специально для героя-филолога, что Машеньки у Пушкина нет ни одной (с этой "шипящей меж двух сонорных") - а есть Маши, Марьи Гавриловны, Марьи Кирилловны, да еще Мэри, рифмующаяся с пэри. И что делает в этом ряду Гумилев? Почему не Чехов, не Гоголь, не Лермонтов наконец? Что же до Лизаветы (иногда Ивановны, но никогда не Лизы - это к вопросу о тонкости фонетического слуха), то тридцать пять лет, когда она была "убита топором", в общем не то чтобы старость - даже для женщины.
Но вернемся к нашим мутонам. Если все-таки сопоставить "Машеньку 2" с оригиналом, бросится в глаза наводящий печаль факт. Та, набоковская "Машенька" пропитана духом утраты - но не просто женщины, возлюбленной, а утраты всего, что намертво связано у Набокова с утратой родины. Ни Ганин, живущий по подложному паспорту, под чужой фамилией, ни другие обитатели "русского пансиона" не имеют прошлого, оно отрезано от них исчезновением страны, где они когда-то жили, прекращением самой той жизни, которую воплощала исчезнувшая страна. Ничто не мешает Ганину встретить и увезти прибывающую на вокзал Машеньку - ничто, кроме непреодолимой преграды между прошлым и настоящим, в котором ничего нет и не может быть. Потому-то Машенька и должна остаться в прошлым - настоящего нет, настоящее мнимость, как мнимость и все пребывающие в нем люди, и если Машенька была настоящей, если была настоящей связывавшая их любовь - то им здесь места нет. Они должны остаться только как воспоминание, как часть одного большого воспоминания под названием "Россия".
В "Машеньке 2" ничего похожего, понятно, нет. В качестве мотивировок предлагаются психологические этюды на тему "полюбила - разлюбила", но главное, что и то и другое - ни с того ни с сего. Таким образом, сверхзадачу автора можно прочесть как подобие полемики с Набоковым - тот пытался наполнить житейскую историю внеположным и расширяющим ее смыслом, Максим же Павлов настаивает, что подобные смыслы - вещь лишняя, только запутывающая дело. Для чего он дважды шлет свою Машеньку в Германию? Для того, что именно там ожидают ее в "оригинале" и Ганин и муж? А, может, и ни для чего, просто, чтобы создать персонажам препятствия для встреч и хоть как-то обосновать внезапное охлаждение чувств. Хотя, может, и для того чтобы показать, насколько устарела теперь набоковская версия родины - нет ее, родины, как фактора жизни, она превратилась в среду обитания с набором общеизвестных характеристик.
Что до личных чувств, то тут в "Машеньке" Максима Павлова ситуация еще занятнее. Рассказчик много и цветисто рассказывает о своих переживаниях - как ловит в телефонной трубке обертоны ее голоса, как вчитывает смыслы в ее самые незначительные фразы, но все это как-то бескровно, анемично. Знаменательна и оговорка: "Помню, как потом, примерно через год, я был влюблен в другую..." Помилуйте, да нам рассказали интрижку, а мы попались... Но даже не столько о глубине любовных страданий филолога говорит эта ремарка, сколько о ходульной придуманности текста. "Когда я был уже влюблен в другую", - это такая затасканная цитата, которая бесповоротно и окончательно маркирует "Машеньку 2" как выдуманный из головы и эмоционально пустой текст.
При том, что она крайне монотонна, выдержана в едином, заунывно-анемичном интонационном ритме, есть два "эпизода", где автор, кажется, продемонстрировал нечто живое. Первый - где рассказчик описывает, как приехавшая к нему "навсегда" с ребенком Машенька утром "проснулась, поднялась, забрала ребенка к себе и снова уснула". Очень трогательно, верно, писал с натуры. Другой же, уже упоминавшийся, где приятель готовит самогон - "Миша, который плохо умел экономить и свой сахар давно уже съел, бухнул в ведро с брагой банку засахаренного сливового варенья и пачку какой-то окаменелой субстанции - он сказал, что это повидло, - отчего жидкость вспенилась и брожение началось почти мгновенно". Вот тут уж точно с натуры, и впечатляет, я вам доложу.
А что до всех этих филологически оприходованных страданий, то вот что приходит тут на ум: Умберто Эко как-то сказал, что в современном мире уже невозможно сказать женщине "я тебя люблю", а только "я тебя люблю, как говорил такой-то персонаж". Ну, и как это водится у постмодернистов, конечно, наврал. Красиво, но наврал. Если говорящий не разучился чувствовать - скажет, как миленький, без всяких ссылок. А уж коли чувства спят, то и никакие цитаты не помогут.
А что, если Машенька разлюбила героя именно по этой причине?
Дарья Гармоненко