Руси есть веселие пити

НЕ БУДЕМ ханжами. Не станем делать брезгливых гримас и открыто признаем: водка для русского человека есть продукт метафизический, и употребление ее - в каком-то смысле знаковое определение национальной самоидентификации. Русский человек пьет совсем не так, как немец или тем более француз. (Об американцах вообще не говорю - жалкие, ничтожные люди.) На дне каждой следующей стопки русский человек с нарастающей пытливостью ищет очертания последней истины, за много веков не открывшейся затуманенному взору лишь потому, что и силам русского человека положен предел. Стоит ли удивляться, что русская проза не могла обойти вниманием образ человека пьющего. Да что там - не могла. Вот уже два века, как она разглядывает этого человека под всеми возможными углами (даром, что сам он стремится не оставить между своей персоной и ближайшей плоскостью вовсе никакого угла), ибо ее задача - понять и описать загадочный национальный характер.

Не оставляет этих попыток и современная литература. А куда ей деваться - менялись границы империи и политические режимы, менялась идеология, социальные стереотипы и образ жизни. Неизменным, кажется, остается одно, тысячу лет назад подмеченное св. Владимиром, отвергшим на этом основании соблазны магометанской веры, - Руси есть веселие пити. Есть, и никуда от него не денешься...

В повести Сергея Бабаяна "Кружка пива" ("Континент" # 104) описан человек дна - опустившийся алкоголик. Половину повествования занимает подробнейшее описание пивной, где кучкуются ее постоянные обитатели в тщетной по большей части надежде как-нибудь выпить на халяву, поскольку личных средств опохмелиться у публики этого сорта уже нет. Вторая часть открывает, как главный герой докатился до своего нынешнего состояния. По нелепому стечению обстоятельств его невеста должна была решить, что он ей неверен, хотя женщина, породившая подозрения, на самом деле была любовницей его отца, а герой сам был подавлен ужасным открытием и не смог сразу рассказать ей правду. Невеста скоропалительно вышла замуж за другого, а герой, потрясенный всем случившимся, начал пить. В финале он, случайно встретив ее на улице, наконец оправдывается и просит у нее, рыдающей, денег на кружку пива.

Повествование несет довольно ярко выраженный мелодраматический колорит, и, хотя в основе коллизии лежит типичная "трагическая ошибка", трагедийного здесь нет - повествование (хотел того автор или нет), в особенности благодаря своей второй части, выходит сентиментальным. Там, где описываются быт и нравы пивной, разумеется, больше жесткости и нарочитого натурализма, сближающего "Кружку пива" с прозой, сосредоточенной на фиксации темной стороны жизни, но именно попытка рационализировать деградацию героя, обозначить конкретные причины его падения неизбежно упрощает версию (для рассказа достаточно, для повести маловато). Не получив от автора простора для более широкой демонстрации личности, герой выходит несколько одномерен. Как ни странно, ретроспективной частью автор ничего не объяснил - он обозначил начальную и конечную точки, пропустив необходимое звено: как из человека надломленного получается человек падший. "Кружке пива" существенно не хватает второго дна, доли отстраненной философичности. И оттого многое в ней предсказуемо. Впрочем, типажи первой части весьма колоритны...

Слава Сергеев в тексте, который вписывается в жанровые рамки рассказа и называется "Места пребывания истинной интеллигенции. История одного неудачного вечера" ("Континент" # 103), предлагает совершенно иной взгляд на предмет. Это легкое, во многом игривое описание того, как двое приятелей-литераторов, рассказчик и его друг, пытаются убить вечер в зимней Москве, шатаясь от одной точки к другой, безуспешно "клеят" девиц, знакомятся с заместителем главного редактора журнала "Драматургия", которому пьяный приятель в конце концов хамит, и как они все-таки доезжают до дома рассказчика, где его жена с ангельским терпением встречает и кормит борщом загулявших балбесов. (Примечательно, что возраст рассказчика у Сергеева практически совпадает с возрастом героя Бабаяна, одному 35, другому 34.)

Жизнь предстает здесь своей более веселой стороной, точнее, она выходит более объемной. Если Бабаян выносит ей довольно суровый приговор, то Сергеев склонен смотреть на вещи, так сказать, диалектически. На протяжении всего повествования герои в основном пьют (хотя рассказчик несколько раз оговаривается, что пить в общем-то не собирался, и зачем он это делает, ему не ведомо). Как ни странно, в этом немотивированном, но оттого ничуть не менее обильном питье сквозит та метафизичность, о которой шла речь в самом начале. Ничего существенного не происходит, точнее, происходит самая что ни на есть ерунда, какие-то подслушанные обрывки чужих разговоров, выяснение отношений с другой гуляющей компанией, еще какая-то чушь, но за всем этим совершенно четко вырисовывается облик мимотекущей жизни, в каждом своем отдельном мгновении кажущейся бессмысленной и пустой, и в то же время мерцающей в этом же мгновении каким-то непрочитанным и неразгаданным смыслом. И в этом отношении "Места пребывания...", при всей заявленной поверхностности и необязательности, кажутся более значимыми и современными, чем серьезная и претендующая на осмысление жизни "Кружка пива". Сергееву удается набросать точный, хотя и беглый портрет современника, пусть сейчас это будет гуляка праздный, важно, что этот гуляка умеет заметить и этой своей заметливостью поделиться. В своем гулянии он безусловно разыскивает какой-то смысл - только тщательно камуфлирует поиски под дурацкое времяпрепровождение.

Маленькая повесть Михаила Тарковского "Ложка супа" ("Новый мир" # 7) предлагает опять совершенно иной ракурс. Дело происходит в Сибири, в деревне, и главный герой - человек, так сказать, двойственный: то есть запойный. "Пока не пьет, цены нет, а как заусило - пропади все пропадом", - так в первой же фразе повести отзывается о нем мать. Итак, пока не пьет, все делает - любо-дорого: и рыбу ловит (он рыбак), и крышу перекроет, и дров наколет, и так далее. Но наступает одному ему известный предел - и несколько дней кряду с другом ли Женькой, с двумя ли залетными бичовками, с кем ли попало квасит, не просыхая, в своей баньке, пропивая подчас все заработанное.

Он человек, безусловно, не падший - хотя не исключено, что через время еще упадет. Но пока это натура достаточно цельная и весьма привлекательная, его запои - совершенно очевидные попытки прорыва к недоступному инобытию. Реальность, подвластная ему, его рукам - а именно руками люди, к кругу которых он принадлежит, и осваивают реальность, - при всей своей гармоничности, не дает этому человеческому типу ощущения всей полноты бытия. Она оставляет для них как бы некоторую мучительную загадку, толкающую к иррациональным способам ее разрешения. А магический кристалл у русского человека известно какой - днище стакана.

Именно прекрасность жизни не дает покоя этому трагическому типу русских людей отдаваться ей в формах, не требующих сообщения с бездной. Герой Тарковского - стихийный, сам не осознающий этого философ, лишенный инструментария, которым обладает всякий, превозмогший образование человек. И потому он способен самозабвенно ласкать кошку, вдруг ощутить неразрывную связь с рекой, жалеть всех, в особенности тех, у кого все хорошо - жалость к ним особенно пронзительна, - но не может сделать ни малейшего шажка, чтобы объяснить себе, что именно означает для него весь окружающий мир, и потому для преодоления переполняющих его ощущений вынужден пить и за питьем "философствовать", горячо и бессмысленно споря о каких-нибудь пустяках.

При всей замкнутости в бессловесности, этот герой, пожалуй, наиболее стоящий из всей троицы описанных типажей. При всей простоте - он из них самый сложный. И он один пьет по-настоящему осмысленно. Он впадает в свои запои, как поэт, пораженный величием мира, как поэт, не умеющий найти иного способа дать разрядку переполняющему его напряжению. Этот человек - безусловно, чудак. Ничем хорошим он, скорее всего, не кончит.

И все-таки есть в этом типаже что-то более важное, чем добродетель. Вероятно, стихийное чувство красоты...