Последний эпик

	Александр Твардовский. 1948 год. Рисунок С.Шора

ДВАДЦАТЫЙ век в русской поэзии - век лирики. Эпос часто шагал рядом, но все равно "напитывался" лирикой, жил ею - как в поэмах Блока, Есенина, Маяковского, Ахматовой... Твардовский - поэт эпического склада. "Служащий отечеству". Поэтому для него смысловая точность - главное. И здесь был свой бог: Пушкин.

Твардовский стремится к той же многомерности слова. И так же мучается началом.

Позже он подробно описал, как бился с первыми строками знаменитой главы из "Теркина", как вздохом: "Переправа, переправа!" - нашел нужный размер, и как прежние слова "улеглись" в счастливо найденный ритм. Не сказал лишь, что не всем словам нашлось место. Что ушел "угрюмый, зубчатый" лес, исчез "снег укатанный, втоптанный в грязь", но появился "снег шершавый". Количество строк заметно уменьшилось, сама строка ужалась. Но в два десятка точно поставленных слов вошло больше, нежели раньше умещалось в сорока.

"Снег шершавый, кромка льда" подчеркнули границу (раньше было подробнее и пестрее - и лес, и снег, и грязь), общее "кому смерть, кому жизнь" - ушло в гулкое, с эхом: "кому память". Эта же "память" рядом с темной водой выудила из глубины другую темную реку - Лету - реку забвения, смерти.

Один из главных "обновителей" литературы ХХ века Набоков стремился к тому, чтобы каждое слово собирало в себе лучики уже ранее написанных слов и бросало на них обратный отсвет. Тогда произведение насыщается новыми смыслами и подсмыслами, рождая новую - с многократным эхом - действительность. Консерватор Твардовский стремился к иному: слово должно втянуть в себя множество внесловесных смыслов. Оно должно прийти из жизни, но сразу из разных ее сторон. Оно - мгновение, вмещающее целую жизнь. И как бывает в поэзии самой высшей плотности - несколько строф "Теркина" - о переправе, но уже из другой части поэмы - способны вместить главу большой прозаической повести:

Но "Теркин" - это не только та смысловая густота, в которой, как в хороших щах, "ложка стоит". Это и неожиданное разнообразие. Стих то всхлипывает гармоникой, то сближается с элегией, то рождает магическое завывание вьюги, заставляющее вспомнить снежные, смертные метели Блока.

И, конечно, от пословиц, поговорок и присловий деваться некуда, на какой странице ни открой. Слово к слову, как бревнышко к бревнышку... За "прекрасной ясностью" может прийти и словесное узорочье. И тогда сходятся две стихии русского языка - строгая точность, идущая через классическое слово трактатов Ломоносова, через Карамзина-историка, прозу Пушкина - и далее, до чеховского "ничего лишнего". И - затейная, то Аввакумовым гневом питаемая, то скоморошьими небылицами устно-речевая стихия, вдохновлявшая "сумасшедшего" Гоголя, затейного Лескова, и тех, кто пойдет следом, - Шмелева, Ремизова, Клычкова.

Давно замечено: в основном "Теркин" написан размером частушки, той самой частушки, которая в две-четыре строчки иногда может вместить целую жизнь. Но Твардовский "вжимает" в этот объем иногда не только жизнь, но и многие жизни. И если сам Теркин, как бывалый солдат из народной сказки, и сам жить горазд, и жизнь его любит, то проходят рядом с ним и прочие судьбы: гибель товарищей, "стриженых ребят", и - черное родное пепелище:

Словно из щемящего звука этих строк и родилось другое произведение Твардовского, одна из вершин русской поэзии ХХ века, "Дом у дороги". Поэма, которую в 40-х подзаглушил "Теркин", но которая ни в чем ему не уступает. Война, пришедшая в дом, взявшая бойца, прокатившаяся рядом по дороге беженцами, боями, отступлением, взявшая в полон семью... Народный плач с утренней росой на траве вошел в эту поэму, и заставил давнюю приговорку: "Коси, коса, пока роса, роса долой - и мы домой..." - с каждым повторением звучать все печальней, все горестнее, все отчаянней. И звук косьбы теряет звонкость счастливой работы и - на дальних островках памяти - заставляет услышать образ иной: войны, что безжалостно косит. То, что Твардовский всех героев, даже "не к времени" появившегося на свет ребенка, оставил в живых, - еще больше оттенило боль общей беды и общей разлуки. И везде - та же точность, неумолимая точность!

И жуткий, огромный образ, в котором и древность, и неизбывное, горестное "теперь":

Ничего равного он больше не напишет. Таланта не убавилось, но звездный час прошел. Твардовский стоял на развилке.

Империя и почва. В ХХ веке их отношения складывались самым гибельным образом. Расказачивание, раскулачивание, раскрестьянивание... Деревни, подавленные войсками, голодом, "прогрессом". Деревни, ушедшие на дно водохранилищ. Колокольня, встающая из глубин озера. Это "деревенщики", крестьянские писатели более позднего призыва, увидели, что после того как "Матера" уйдет на дно, начнется "Пожар". Что народ - не только люди, но и живое предание, которое связано с родным местом, домом, извечным течением жизни. Он же хотел государственной точности, чтобы ее не покоробила никакая - ни есенинская, ни енисейская - "звень" ("Иркутской ГЭС ангарский ток уже потек сюда...").

Лишь один раз "линии судьбы" государства и народа не просто пересеклись, но совпали - в Великую Отечественную. Именно в это время Твардовский пишет самые народные свои произведения: "Василий Теркин" и "Дом у дороги". Когда формула "народ и партия едины" стала превращаться в словесную чепуху, когда Империя не захотела прислушаться к почве - и почва начала "разъезжаться" под ногами империи, он почуял беду.

"Что делать?" - вопрос вечный, не имеющий ответа. Государство нельзя "убрать", ради него народ кровь проливал. Нужно переосмыслить, исправить. И пишется "Теркин на том свете", замечательный в кусках, но какой-то одномерный в самой сердцевине. Пишется "За далью - даль" - поэма, в которой изумителен "стихотворный очерк", но "общий план" наивно публицистичен. Пишется поэма "По праву памяти", где самая живая, лучшая часть - не риторика антисталинской темы, пусть чеканная и хорошо сделанная, а начало (оно, под названием "На сеновале", печаталось как самостоятельное стихотворение).

Но главное чувство: жизнь государственная и жизнь народная расходятся, начинают существовать не сообща, как в годы войны, но вопреки друг другу. Разве не это уловил измученный литературно-политической борьбой Твардовский, пропадавший между поэтическим творчеством и редакторским столом? Не потому ль в странном и тревожном стихотворении 1965 года ("Как неприютно этим соснам в парке...") резкая, неожиданная концовка "ломает" тот "слаженный пейзаж", который шумит листьями в первых строках?

Почти "судьбоносное" стихотворение. Его положение было куда страшней, нежели большинства сотрудников и "застрельщиков" из "Нового мира". Им хотелось "гласности", чтобы наговориться на любимые антисталинские темы. Он желал гласности, чтобы выправить покосившуюся державу. А она не хотела встать на ноги, упрямилась. Он стоял между империей и почвой, между глухими "государственниками" и запальчивыми "антигосударственниками", между "интеллигенцией" и "партаппаратом". А в сущности - был одинок. И литературная война вокруг "Нового мира" вдруг стала превращаться в его личную судьбу. "Журнал - это тоже творчество" - его слова, его убеждение. Но журнал стал и его жизнью. И когда Твардовский стал терять журнал - в его стихах вдруг стала пробиваться лирика, и какая лирика - с теми "поворотами", с тою "субъективностью", которые когда-то он так не любил.

В этом стихотворении 1965 года не так странны "пушкинизмы" - "Ребяческих волнений след, усталости иль недосуга...", "Поводыря начальных дней...", - как ворвавшаяся в последние строки "георгиеивановщина", почти: "Друг друга отражают зеркала..."

И разве не та же ивановская нота - в другом стихотворении?

И наконец - полное совпадение. Со всеми ивановскими паузами, отточиями, намеками, пропуском всего лишнего. Стихотворение, которое, может показаться, вынуто из неизвестного архива Георгия Иванова. И - полная капитуляция Твардовского-эпика, поскольку это чистейшая лирика.

Стихотворение, написанное в 1969-м. Опубликованное после смерти. Не только о горестном прошлом. Но и о горестном будущем. Словно смотрел на четверть века вперед.