Не ваш, но и ничей Пушкин

	Онегин - добрый мой приятель... Фото Дениса Тамаровского (НГ-фото)

ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ ЛЮБИМОВ поставил спектакль, который называется "Евгений Онегин". В программке, не считая Онегина, значатся только два имени - Пушкин и Любимов. На слух еще, кажется, звучат фрагменты набоковских комментариев к роману. В остальном, несмотря на некоторую даже тесноту на сцене, - только они, двое (как у другого любимого Любимовым поэта, Маяковского: "Двое в комнате┘"). Ведут диалог. Пушкин представлен стихами, черновыми набросками, вариантами. Любимов - режиссерским решением тех, и других, и третьих.

Стихи Пушкина разъяты на строки и отдельно стоящие слова, отделены от бегущей пушкинской строфы, и, как принято теперь говорить, вырваны из контекста. Вырваны из одного контекста и погружены в иной. Иной - в данном случае это - игровой. Любимов не то чтобы поверяет алгеброй гармонию. Он ведь и не математик (и совсем не похож на Сальери). Он играет с пушкинским словом, играет самим пушкинским словом. Словом, гуляет с Пушкиным. На первый взгляд может показаться, что по этой самой прогулочной аллее он идет вслед за Абрамом Терцем. Только ножки эротические совсем истончились. Любимов эротику как будто исключает из своего повествования. В сне Татьяны много страшного, ночного, но совсем нет любви.

Любимов увлекает, но совсем не трогает. Как написал другой писатель, чей юбилей вряд ли будут отмечать так же широко, как пушкинский (тем более никто не станет отмечать его некруглую дату), - речь не о Чехове, а о Треплеве: "Холодно, холодно, холодно". Не пусто, но холодно.

Выставка старых афиш в таганском фойе располагает к фантазированию особого рода. Вот ведь, оказывается, самый первый спектакль Таганки, "Добрый человек из Сезуана", Любимов делал еще не с Давидом Боровским, с какого-то момента ставшим "вторым синонимом" всех великих открытий этой сцены, а с Борисом Бланком.

И сейчас, расставшись с Боровским, Любимов вернулся к своему первому и, по пушкинскому слову, бесценному другу.

Таким ли был дух той первородной Таганки?!

Что-то не верится. А ведь может быть.

В нынешнем ее варианте много топота, топтания на одном месте - эксплуатации одного, хотя и удачно найденного приема - например, звука сдвигаемой и вновь задвигаемой занавески, скольжения железных колец по железной струне карниза. То раздольным широким русским жестом, то - дозированным стаккато.

Хорошо это или плохо - Бог ведает. Нравится это вам или нет - дело ваше. Но то, что явлено публике на премьере "Онегина", - Таганка как она есть. Не в смысле - остатки былой роскоши, а то самое. То славное (то бесславное), ругаемое и преследуемое, в чем видели фигу в кармане и угрозу режиму, что то дозволяли, то запрещали, - торжество театральной формы, где от одного знака к другому перекинута не то нить, не то эластичный бинт (разные интонации - разное напряжение, в зримом виде в новом "Онегине" эта разница воплощена как раз при помощи эластичного бинта, в который пеленается заглавный герой), или - если вновь воспользоваться термином из музыкального словаря - лига. Как Пушкин, если верить другому русскому классику, - это русский же человек, каким он должен был явиться через 200 лет, так Таганка "Евгения Онегина" - это Таганка, какою она должна была стать в свой 36-й сезон. Можно предположить, что на заре революционной молодости театра, взявшись за "Онегина", Любимов больше бы внимания уделил словам о том, что в этом романе заключена энциклопедия русской жизни. Тогда же, вероятно, немало сил было бы потрачено на включение в спектакль строф зашифрованной Пушкиным 10-й главы┘ Фантазируем дальше. Вероятно, форма спектакля могла быть схожей: те же три Онегина, три Татьяны. В программке "Онегина" актеры по традиции перечислены не по ролям, а списком, в алфавитном порядке, "хором": хоровые традиции на Таганке по-прежнему ценятся и пестуются, не вызывая сомнений в том, что петь в хоре проще, чем солировать. Здесь по-прежнему, как нигде, умеют читать стихи, непринужденно перебрасываясь строчками, как репликами.

Были бы, вероятно, и нынешние "тишотки" с надписями: "Мой Пушкин", "Наш Пушкин", "Я люблю Пушкина", - рвал ведь когда-то в "Борисе Годунове" свои одежды Золотухин и с криком "Димитрием из гроба нарекла!" открывал на груди футболку с динамовской эмблемой в виде стилизованной буквы "Д". Были бы и непременные шутки в пушкинском духе: "Таганку долго я терпел, но и Любимов надоел"┘ Было бы и пение, на музыку Чайковского и Шнитке (в новом спектакле к двум прежним музыкальным привязанностям Любимова добавилась музыка Владимира Мартынова), и фокус переложения онегинской строфы на "мелодию" частушки. Были бы наверняка и сдвинутые "лоб в лоб" площадные, уличные голоса Таганки (из "старых" - Феликс Антипов, Любовь Селютина, из "молодых" - Тимур Бадалбейли, Анастасия Колпикова, Дмитрий Муляр┘) с "нездешними" голосами тех иных, которых уж нет, - Яхонтова, Яблочкиной, Козловского┘ Не обошлось бы, думается, без чтения нараспев и с узнаваемыми интонациями еще живых поэтов (в новом спектакле в какой-то момент Пушкина читают "по-вознесенскому", превращая пушкинскую строку в очередную видеому).

Нельзя не отдать должное нынешней - в лучших таганских традициях - сценографии и костюмам Бориса Бланка, разделившего сцену на ячейки-клейма, в два этажа. Эти маленькие "единицы сценического действия" художник закрыл раздвижными занавесями, которые в начале спектакля и в конце задернуты, подсвечены изнутри и публика видит одни лишь тени галантных героев - в цилиндрах и корсетных платьях начала прошлого века. Но содержание того, воображаемого, а не наличествующего и явленного сегодняшней публике "Евгения Онегина" было бы наверняка иным (понимаю, что глупое я себе выдумал занятие, недостойное критика, но, согласитесь, увлекательное, остановиться на полдороге не было сил).

Таганка сегодня в хорошей форме, но, если можно так сказать, в плохом содержании. Форму удалось сохранить, содержание по пути потерялось. Обозрев внимательно всю сценическую конструкцию и отдав должное - то есть ровно один час сорок пять минут - театральному действию, понимаешь, что для него и места-то подходящего нет. О чем спектакль? О Таганке, читающей Пушкина (почти в полном соответствии со старым советским анекдотом, в котором первое место в конкурсе на лучший памятник поэту получала фигура Брежнева с томиком Пушкина в руке). Пушкина нет. Только две головы. Одна ровно смотрит, другая - наискосок, чуть не вываливается из верхнего проема.

В финале спектакль буквально возвращается на площадь: один из исполнителей "роли" Онегина выходит с микрофоном в зал и просит зрителей прочесть любые две строчки из пушкинского романа в стихах. Зрители читают, хотя помнят любые две строчки не все. Всякое лыко - в строку. Эти самые строчки подхватывают актеры на сцене и распевают их, как самые что ни на есть народные припевки.

Спектакль Любимова вышел о том, что нет уже ни "моего Пушкина", ни "нашего", ни "твоего". Тот, что остался, - ничей. Такой большой и такой ненужный. Разочарованы те, кто ждал откровения, а получил в ответ энергичный упрек в поверхностном знании.

delo.open.ru