По поводу Мертвого моря

ПИСАТЕЛИ - люди нервические и болезненно мнительные. Не успеешь дочитать вещь до конца, а тебя уже хватают за грудки: вот, мол, эти бездари критики все испохабят да оболгут, да еще присосутся к автору как пиявки - он-де художник, обреченный на нищету в канаве, а они, зоилы, строчат на его творчестве статейки да диссертации и жируют от пуза. Ну, положим, критику, как существу, не вовсе чуждому литературе, тем более принадлежащему к народу с известной волей к мазохизму, пострадать (тем паче безвинно) - самая сласть. Потому нимало не убоясь угрожающей позы, коию эффектно демонстрирует Марина Палей в жанрово не обозначенном прозаическом опусе "Ланч" ("Волга" # 4), попытаемся-таки разобраться, что происходит на его страницах с повествователем, а пожалуй, и с самим автором.

Марина Палей, автор двух (как минимум) очень хороших повестей - "Кабирия с Обводного канала" и "Евгеша и Аннушка", сделала на своем творческом пути довольно значительную по времени паузу. И вот разом выходят в "Новом мире" "Long distance" и в "Волге" "Ланч". Ощущение, что встречаешься с совершенно другим, неизвестным тебе автором - существом будто другой природы, перу которого не могли принадлежать ни повесть о детстве "Поминовение", ни поразительный рассказ "День тополиного пуха". Будто произошла какая-то радикальная метаморфоза, как бывает у насекомых: раз - и бабочка, и поди найди общее с предшествующей стадией гусеницы...

Что касается "Long distance", то тут я обсуждать вообще не берусь, предпочтя деликатно умолкнуть. Ну, живет человек, предположим, в Германии, ну, тошно ему там, мало ли какая от тошноты дурь в голову полезет. Что ж что мало удовольствия читать неоформленные обрывки фраз на разных языках, чего только не приходится читать критику - работа такая. "Ланч", как более оформленное и, следовательно, более осмысленное письмо, допускает некоторую попытку к разговору.

Если в том периоде своего творчества, которым она и прославилась, Марина Палей ориентировалась на мощную эмоциональную нагрузку текста, при этом легко справляясь с собственно средствами выражения, то есть использовала свой завидный повествовательный талант, то теперь в дело пущено рацио. Палей прежде всего обозначает резкую дистанцию между собой и героем, выводя последнего мужчиной (попробуй после этого сказать, что автор пишет себя - но к этому мы еще вернемся).

Притом мужчиной весьма специфическим. Легче всего проследить его генеалогию от повествователя "Записок из подполья", допустившего легкий амур с французским экзистенциализмом в ипостаси Альбера Камю. Наш герой, естественно, мизантроп. Чем питаются корни его мизантропии, судить не очень легко, поскольку обстоятельства жизни в его интерпретации выглядят скорее следствием его умонастроений, чем их причиной. Наиболее трудно преодолимая часть текста - затянутая преамбула, где герой излагает свой жизненный путь. Это совершенно сухой, какой-то мертвый язык (будто не Палей писала, а преждевременно увядший бухгалтер), силящийся передать отвращение к женам. Первую, как утверждает автор, он не любил и даже не помнит, как она выглядела (зато почему-то запомнил в подробностях, как она жует, видно, как раз перечитал "Постороннего"), вторую же, наоборот, любил, но расстался с ней из-за того, что увидел себя жующим в зеркале (психология на всех парах). Не слишком внятно герой объясняет, почему ни за что не хотел бы иметь детей - и много раз возвращается к этой теме по ходу текста.

Далее он переходит к описанию своего нынешнего положения: он живет один, продавая антикварную мебель, и пишет "Трактат". (Тут он оговаривается насчет возможности своего сумасшествия, но эта ремарка, к сожалению, далеко не оригинальна, а совсем уж откровенно - затаскана до самых дыр.) Цитируются обильные фрагменты "Трактата", иные с обозначением, что были впоследствии изъяты и уничтожены. Основная мысль трактата сводится к противостоянию художника и общества, каковое нацелено лишь на потребление, в том числе и художника, обреченного на нищету и канаву, и так далее (см. выше).

В текст вставлен также философский опус некоего французского автора, где тот под видом экзистенциального боксера бьется и бьется с могучим противником, в конце концов постигая смысл этой обреченной на поражение борьбы. Герой, читающий этот текст, признается, что именно такой он мог бы и сам написать. Впрочем, после "Мифа о Сизифе" вкупе с "Человеком бунтующим" это не то чтобы очень сложно.

Поразителен эпизод из "Трактата", где повествователь обрушивает громы и молнии на головы всяческих фондодержателей - они, дескать, на месяц приглашают художника пожить на халяву в какой-нибудь дворец, где заставляют его питаться устрицами, на которые он "мог бы жить и работать три месяца", вынуждают беседовать с ними об искусстве, а потом выбрасывают вон, так что он вынужден завидовать лакею, подававшему ему этих самых устриц, поскольку у того лакея "и через месяц дети не станут плакать от голода". Но позвольте, о каких детях забеспокоился наш мизантроп, уж не о тех ли, которых он ни за что не хотел?

Но Бог с ними, с детьми. Покуда разберемся с лакеями. Коли ты художник и завидуешь лакею, что тебе мешает стать этим лакеям хоть завтра же? Трудно, но можно допустить существование такого лакея, который, "подобострастно обслуживая" капризного (как мы уже убедились из его же собственных инвектив) художника, возьмет да и позавидует ему - чому ж я нэ сокил, чому ж не литаю?! Этому горемыке уже ничем не поможешь, рожденный ползать, ну и так далее... А тут, какие, так сказать, препятствия?

Но нет, нашего мизантропа такой миропорядок не устраивает. Ему бы хотелось иного - чтобы художник свободно творил (или не творил, главное, свободно), а мир бы его подобострастно обслуживал. Удивительный крохобор наш мизантроп - как будто о высоком, о главном, а на поверку выясняется, что все упирается в деньги. Он мир обвиняет, что им движут деньги, но на то он и бренный мир, а его мизантропией что движет, если все его обвинения к недоданным деньгам же и сводятся?

В его рассуждениях есть, конечно, свое рациональное зерно - чего уж хорошего в обществе сплошного потребления. Но как-то все не с того боку он критику наводит - то есть если бы это общество выделяло на прокорм своих художников несколько поболе, так и стало бы вдруг хорошим?

Герой так много и так однообразно шлет проклятия миру, что становится ясно - вывести его из этого состояния автор может только одним путем. Потому финальное самоубийство с предшествующим ритуальным освобождением от одежды, оставшихся книг и сжиганием "Трактата" (вот тут-то и всплывают проклятые критики - как же им, таким-сяким, отдать свое детище?) выглядит чем-то вроде сильно припозднившегося - за нерадением лакея - заказанного и оплаченного десерта.

И не спасает уже последний абзац, где Палей пытается вдогонку отошедшему поезду как бы несколько переориентировать написанное, вводя образ морских волн, опрокидывающих барахтающегося в них человека, который раз за разом поднимается, "плачет, смеется - и все не может выйти на берег".

Теперь об авторе. Что мог бы означать этот текст при условии, что автор так категорически дистанцировался от героя? Зафиксировать одну из форм сумасшествия? Или все-таки обвинить мир, солидаризуясь в диагнозе с персонажем, хотя бы и противоположного автору пола? Последнее представляется более вероятным, и не только потому, что в эссеистических отрывках из "Трактата" в слоге анонимного повествователя проглядывает рука "бывшей" Марины Палей (к глубочайшему сожалению, только рука). Гораздо более существенным аргументом в пользу второго предположения выглядит стоящая за якобы рациональными рассуждениями нагая и беззащитная эмоция, которая по существу и является подлинным автором текста.

Декларированная дистанцированность оказывается мнимой. Не выдуманный и нежизнеподобный герой - это стонет обиженный на мир автор, которому этот проклятый мир чего-то очень желанного ему не додал. Не будем копаться в личных причинах. Установим факт - очень жалко Марину Палей. Действительно по-человечески жалко. И особенно (уже эгоистически) жалко, что хороший прозаик стала писать такие жалкие и мертворожденные тексты.