Поверх барьеров

ОЧередной номер "Континента" (102) вышел необычным. Точнее, он необычен по сравнению с тем стереотипом "Континента", который успел сложиться в последние годы. А с прежним "Континентом" он как раз, может быть, и схож - номер выпущен при финансовом содействии посольства США, так что "Континент" вышел соответственно американский - в том смысле, что ПМЖ у всех сплошь авторов, за исключением Михаила Кураева (выступающего не как прозаик, а по разряду публицистики) да Якова Кротова (делящего авторство с американским религиоведом), американское же.

Предложив вниманию несколько образцов американской славистики, интервью Александра Гениса, где он выносит довольно суровый приговор современной эмигрантской (да и метрополийной) русской литературе, а также вместо традиционного - путеводитель по периодическим русскоязычным изданиям США, посвященным литературе, "Континент", естественно, не обошел вниманием и собственно прозу. Ее представляют четыре автора: Марк Перах, Юрий Бердан, Владимир Торчилин и Ирина Муравьева.

Попробуем и мы разглядеть какую-нибудь общую картину в творчестве наших бывших соотечественников. Руководствуясь уже запрещенным в Америке, но еще покуда дозволенным к употреблению у нас девизом "ladies first", пустим вперед Ирину Муравьеву, автора, уже несколько известного по публикациям в "Знамени" и "Дружбе народов". Ничем особенно новым ее нынешние рассказы ("Мужчина и женщина", "Белая дорога через лес") не удивили - все те же экзальтации, все те же love story, "усложненные", как правило, чем-то вроде ментального несовпадения из-за разных социо-культурных backgrounds персонажей - или иными не поддающимися пересмотру обстоятельствами.

Хоть и в Америке, Муравьева остается женщиной до мозга костей и потому пишет очень по-женски и о женском. Это придает ее прозе известную узость и, увы, лишает особых надежд на глубину. В принципе оба "континентовских" рассказа органично смотрелись бы и в дамском журнале. Сохраняя внешние признаки реализма, проза Муравьевой внутренне тяготеет к любовному роману для интеллектуалок с его сентиментальностью и неопровержимой ценностью героини в глазах противоположного пола. Самая "американская" (в смысле конвертируемая) проза из всего представленного в журнале.

Самое лучшее (и самое объемное) - это "Четыре истории из жизни государственных преступников" Марка Пераха, описавшего советскую зону, где провел в свое время 7 лет за "антисоветскую агитацию и пропаганду". Это самостоятельные рассказы, которые тем не менее очень легко выстраиваются в единое полотно - не только из-за тематики, но и благодаря хорошо заметной художественной общности, основанной не только на единой поэтике, но и работе по сходному принципу: автор как бы настойчиво "парадоксализует" бытие, строго следуя причинно-следственным связям. Он, однако, предпочитает следствия не самые вероятные, хотя и возможные. Что придает сюжетам какую-то захватывающую остроту.

Несмотря на, казалось бы, полную исчерпанность темы, эти рассказы прекрасно "работают" - именно благодаря незаурядному таланту "рассказчика". Перах пользуется очень точным и очень емким языком, свободно переходя с самого эталонного литературного на естественный разговорный (учтем, в каких местах и кто по большей части разговаривает). Причем этот разговорный выходит из-под его пера не придуманным, как это случается у большинства современных писателей, кажется, основательно страдающих глухотой, а именно таким, каким звучит на самом деле. Парадокс: человек уже почти двадцать лет как из русскоязычной среды убыл, а слышит, а другой этим русским языком чуть не насильственно окружен, а валяет, точно перевод с китайского подстрочника...

На самом деле Перах описывает не зону, а жизнь, которая может принимать и такие формы (кстати, он иногда свободно выходит за ее пределы, например, рассказывая пространную долагерную предысторию персонажа - "Не боисс, Барахохло"). Лагерь - здесь просто место, где, может быть, ярче проявляются критические точки бытия, поневоле становящегося экзистенциальным. И как следствие - ярче проявляется личность. Страсть к женщине может и на воле вызвать желание радикально устранить соперника, но от того, кто коротает дни за колючей проволокой, это потребует неординарных усилий. И закончиться может тоже "нетипично" - нанятый убийца из бесконвойников уберет как ненужного свидетеля и случайно оказавшуюся на месте убийства женщину, из-за которой и разгорелся сыр-бор.

А многоопытный стукач, убив заключенного, который, как ему показалось, мог услышать его разговор с кумом (что равно смертному приговору), и уничтожив труп, подобрал случайно подвернувшийся обрезок трубы - для возможной самозащиты. А этим обрезком только что убили другого - и его тут же оформляют как уличенного обвиняемого, поскольку куму надо быстрее это дело раскрыть, иначе не состоится перевод на вожделенное новое место ("Кусок ржавой трубы").

Автор нарочно выискивает самые парадоксальные ситуации, характеризующие царящий в жизни абсурд. Мальчишка-охранник, незлой и зеков, в общем-то, жалеющий, страшно хочет в отпуск к невесте - и, подманив доходягу на запретку якобы упавшим и ненужным теперь ему хлебом, он убивает его первым же выстрелом, дав в воздух предупредительный вторым... ("Муравьи"). И не тонкому и интеллектуальному литовскому пастору-гуманисту, который, между прочим, предложил когда-то герою поменяться местами - когда тот, облитый нечистотами, несколько дней валялся в вагоне у самой параши, - а безвестному грузинскому печнику удалось пробудить в герое интерес к Библии. Ведь печник, все время эту Библию читавший, единственный, кто подошел к приговоренному урками и потому коротающему вторую ночь у вахты на пятидесятиградусном морозе полковнику, чтобы отдать ему свой суп. А это означало стать таким же приговоренным. Героя заинтересовало, что же такое человек сумел вычитать из своей книги, что делало это уже не важным...

Ограниченная ли форма рассказа позволяет автору держать дыхание по всему продолжению текста, приберегая к финалу особенно мощный выдох, или это просто природный прозаический дар - не зная более крупных сочинений этого автора, сказать затруднительно. Как бы там ни было, рассказы у него выходят превосходно - причем построенные в самой традиционной классической манере. Это, кстати, лишний раз подтверждает, что традиционные формы далеко не изжили себя и в умелых руках могут еще прекрасно служить.

Рассказ Александра Торчилина "Елы-палы" тоже достаточно традиционен - если иметь в виду типичную манеру шестидесятников: легкий богемный душок и при известном романтизме несколько ироничный взгляд на вещи. Главный герой - загадочная личность, любитель выпить, но не до потери достоинства, неизвестно где и как добывающий средства на жизнь, - завершает свой жизненный путь самоубийством, убедившись, что на месте бассейна "Москва" (где он, не имея в квартире ванной, регулярно принимал душ) восстанавливают храм Христа Спасителя. Автор придает своему сюжету несомненную трагифарсовую окраску. Траги-, поскольку дело, разумеется, не в утрате привычной помывочной. Обиняками поясняется, что этот человек когда-то переломал себя, нарочито опростился, подлаживаясь под советский режим, а теперь оказывается, что вся его жизнь, уже не его, уже чужая, пошла псу под хвост, а ломаться второй раз или восстанавливать себя прежнего у него уже нету ни времени, ни желания.

Но самый поразительный рассказ - и, в общем-то, неожиданный для "Континента" - это "Беженец Федя" Юрия Бердана. Читатель, вообрази такую картину: к хорошим, умным, образованным и работящим русским эмигрантам прибывает из развалившегося Союза семья грубых, тупых, необразованных, ленивых, самодовольных, пьющих и жрущих родственников-евреев и буквально садится на шею. Стыдно? Противно? Хочется немедленно куда-то бежать и принять какие-то меры?

Успокойся, читатель. Антисемитизм не пройдет. Все было ровно наоборот: это евреи были умными и хорошими, а свиньями, как нам и положено, были мы, русские...