Подвергай все сомнению

	В фильме Хэла Хартли будущий Нобелевский лауреат похож на горьковского Луку.

В СВОЕМ шестом фильме "Генри Фул", неожиданно длинном (или "эпическом", по определению самого Хэла Хартли) для этого независимого американского режиссера, он словно в рамках одной ленты проделывает повторный путь от "Невероятной правды" до "Любителя". Вновь относительный покой обитателей "простых кварталов Америки" нарушает якобы злостный преступник, вышедший из тюрьмы, впрочем, на сей раз выдавая себя за писателя-философа, сочиняющего труд всей жизни - некую Исповедь. А вместо юной монашенки, желающей стать нимфоманкой и писать порнороманы, - кажущийся слабоумным, сексуально неопытный молодой мусорщик, который под воздействием "новоявленного учителя жизни" вдруг сочиняет весьма откровенную и смущающую всех (кроме лиц женского пола) поэму, в конце концов изданную и принесшую ему титул нобелевского лауреата.

Интересно и то, что Хэл Хартли, вдоволь позабавив своих поклонников едва заметным смещением акцентов во внешне житейских, вполне заурядных событиях, когда даже такой драчун, пьяница и педофил, как Генри Фул, представляется вполне симпатичным парнем, по мере развития действия делает его все серьезнее, драматичнее, мрачнее. И последняя треть картины смотрится чуть ли не как реалистическая история в духе жестких социальных лент нью-йоркского направления - тем более что все происходит в известном районе Куинс. Желая спасти автора "Исповеди" от нового тюремного срока, его возвысившийся ученик устраивает дерзкую подмену и отправляет Генри Фула в Стокгольм на получение Нобелевской премии. Такая концовка должна бы заставить почувствовать самый крупный подвох, устроенный сценаристом-режиссером.

Он не случайно не дает возможности зрителям познакомиться с какими-либо отрывками из произведений Генри и Саймона, каждый раз предпочитая удивлять нас крайне противоположными реакциями (от восторженных до возмущенных) других персонажей на то, что накропали эти любители неподцензурной словесности. А поскольку оба главных героя оказываются в итоге взаимозаменяемыми, то и достоинства и недостатки их литературных опусов - в общем-то есть понятие абсолютно относительное. Хартли на самом деле изумляет именно этот стремительный перепад от хулы к славе и наоборот. Кстати, на Каннском кинофестивале 1998 года "Генри Фул" был в одной конкурсной программе с фильмами "Идиоты" и "Хрусталев, машину!", в отличие от них получив приз, - между прочим, за сценарий. У Хартли из идиота-отщепенца получается всемирно признанный корифей культуры, готовый потом из благодарности к тому, кто наставил на путь истинный, пожертвовать всем ради анекдотического возвышения "вечного баламута". Но можно ли с полной уверенностью поручиться, что Исповедь, годами вынашиваемая Генри Фулом, действительно является безумным плодом графомана, а отнюдь не новым словом в литературе, как и сексуальные вирши Саймона?!

Во взаимоотношениях этих героев можно угадывать намеки на кого угодно - благо, и сам режиссер поминал в интервью Мефистофеля с Фаустом, а также Беккета с Джойсом. Очевидна аналогия и с Сальери, и Моцартом. А мне, например, при появлении Фула пришла на ум вообще посторонняя ассоциация... с Лукой из пьесы Горького "На дне", потому что своими философствованиями и красивыми посулами герой Хартли тоже переворачивает устоявшееся, навсегда заведенное существование американских обывателей почти на дне нью-йоркской жизни. А взбаламутив всех и внушив им радужные надежды, сам вроде бы оказывается несостоятельным прожектером, пустым человеком, беспечным балаболкой. Или же, напротив, непонятым духоборцем, своеобразным мессией, брезгливо отринутым толпой. Понимайте, как хотите! И может быть, Саймон, запоздало осознавший, что его собственный успех - совершенно дутый и ни на чем не основанный, кидается спасать своего вдохновителя - словно непризнанного Христа, вместо которого народ опять предпочел вора и проходимца Варавву.

Таким образом, фирменное для Хэла Хартли остранение мучительно знакомых ситуаций и даже отдельных банальных фраз, непременно произносимых с редкостным пафосом, поразительная амбивалентность стиля, который так легко принять за искреннюю лирику и одновременно - за хохмаческую игру, что ранее было присуще режиссеру, теперь переводится им самим из внешнего слоя произведения, из элементов формы непосредственно внутрь повествования, в глубь абсолютно двойственных героев. Генри-дурак и Саймон-простак - вовсе не так уж глупы и наивны, односложны и бесхитростны, разгадываемы и понимаемы до конца. Не бывает "простых людей" (что режиссер с блеском высмеял в ленте с таким названием еще в 1992 году), как нет и в самой жизни, в окружающей реальности ничего простого, раз и навсегда определенного, неоспоримо верного, некой истины в последней инстанции. "Подвергай все сомнению", - таков был философский совет одному простодушному литературному герою.