Чучело Чехова

	Борис Акунин, он же Григорий Чхартишвили, литературный бонвиван.

УРА, свершилось - любимец публики Борис Акунин вышел-таки из-под теплого крыла зам. главного редактора журнала "Иностранная литература" Григория Чхартишвили в самостоятельную журнальную жизнь. "Новый мир" в # 4 поместил акунинскую "Чайку", "комедию в двух действиях", этакую резвую игру карандаша на полях чеховской пьесы.

Автор взял финальную сцену и дописал ее восемью разными продолжениями, задав общее направление, - не Треплев стрелялся, его убили. Треплев убил чайку и велел сделать из нее чучело, Акунин расправился с самим Чеховым, собственноручно набил чучело и недорого берет за общественный показ. Восемь "дублей" поочередно предлагают в убийцы всех действующих лиц - Аркадину, Заречную, Тригорина, Машу и так далее - вплоть до доктора Дорна, который, впрочем, во всех "дублях" выступает как "дознаватель", единожды (по понятным причинам) уступив свое амплуа Тригорину. Мотивы находятся у всех (или почти у всех: персонажей вообще-то девять, но на родителей Маши приходится один общий, поэтому они манерно оспаривают друг у друга право назваться убийцей).

Ну что Маша или ее муж убивают из ревности, это понятно, но чтобы из ревности убивала мать... (Тригорин у Акунина не чужд гомосексуальных влечений.) Дядя пристреливает как бы из милосердия - как опасного сумасшедшего. Дорн - из любви к животным, которых Треплев (у Акунина) стреляет почем зря, нюхнув первой крови на чайке. Тригорин из чисто профессионального интереса - он пишет криминальную повесть, и ему необходимо постичь психологию убийцы. И так далее.

Что сие есть? Пародия? Литературная игра для разминки мускулов? Разрушение дискурса классической русской литературы? То, что происходит в этой "Чайке", больше всего напоминает два литературных же эпизода - сцену из "Бесов", где персонаж разыгрывает на рояле "Марсельезу", время от времени разбавляя мелодию тактами "Милого Августина", и в конце концов гордая песня Французской революции поглощается пошленьким немецким мотивчиком, и сцену из "Вассы Железновой", где дядя с племянницами, кривляясь, выводят "Птичку Божию". В обоих случаях показано торжество пошлости, но так, что авторский текст как раз и является самой яркой и действенной антитезой этому торжеству. В "Чайке 2" антитеза снята. Альтернативы нет - ее попросту не предложено. Автор не возвышается над текстом. Результат очевиден...

И все-таки попробуем разобраться, не проморгали ли мы тут какой-нибудь закавыки.

Дубль первый. Допустим, пародия. Допустим, Акунин пародирует Чехова. Пародия хорошо (и даже блестяще) удается в том случае, когда талантливый пародирует бесталанного, или тоже талантливого, но рангом пониже, или - конгениального себе (что бывает уж очень редко). В "остальных" случаях выходит, царство ему небесное, высокий и унылый пародист Александр Иванов. Не будем провоцировать на сравнения чеховского дара с акунинским, заметим только, что слог "Чайки 2" хотя и напоминает чеховский, но только самыми поверхностными и, по существу, ничтожными деталями. Он пропитан (сознательно, может быть) пошлостью, которая появляется сразу за не совсем точным попаданием "в Чехова". Чехов такой специальный писатель, который работал с пошлостью как материалом, художественно исследуя ее, но никогда ей не уподобляясь. Но, как и в реку, "в Чехова" нельзя войти дважды. Эпигонство ли, имитация будут неизменно проваливаться в "материал".

Дубль второй. Допустим, игра. Тут уже позволительно (пропорционально затраченному времени) и спросить: а какова, мол, все-таки сверхзадача? Ответ, впрочем, нетрудно предугадать - цель игры сама игра, и так далее. Ну что ж, господа, если у вас так много времени и нечем больше его занять, играйте на здоровье, могу также порекомендовать паззлз, кроссворды и пасьянсы.

Дубль третий. Допустим, разрушение дискурса русской классической. Но тогда позиция Акунина кажется не до конца принципиальной: разрушает - но как-то не до основанья. Очень уж по-салонному, в перчатках. Деятельность на этом поле какого-нибудь Сорокина или Яркевича много эффективнее - и по большому счету честнее. Они уж гадят, так гадят, и ни у кого и тени сомнения не возникнет, что именно они там делают.

Можно как контраргумент привести в пример Тома Стоппарда с его знаменитым сочинением "Розенкранц и Гильденстерн мертвы". Тоже что-то вроде заметок на полях шекспировской пьесы. И оснований разрушать соответствующий дискурс у Стоппарда вроде не меньше - с Шекспиром-то в Англии достали, поди, не меньше, чем с Чеховым (или со всеми прочими) у нас здесь: ставят и ставят. Однако, несмотря на всю свою постмодернистскую сущность, Стоппард вкладывает в свою версию шекспировского сюжета свою личную самостоятельную идею (и даже, пожалуй, не одну). Если даже допустить попутное разрушение дискурса, то нельзя не признать, что автор - рядом, по пути - выстраивает свою конструкцию, с несущими, перекрытиями - то есть всем, чем нужно. Благодаря чему, кстати, "Розенкранц и Гильденстерн" пользуются таким бешеным успехом.

Акунин, надо признать, тоже пользуется успехом. И не только в литературном мире. В "Ночном полете" у Максимова звенящим от неподдельной страсти голосом какая-то телезрительница вопрошала Григория Чхартишвили: кто же, какой актер будет играть Фандорина? Они всей семьей переживают - вдруг будущий кинообраз разойдется с тем дорогим обликом, который они уже успели создать в кругу семьи!

Чего стоит эта любовь, вопрос другой. Кумиры в массовой культуре сменяются быстро.

Интереснее, кстати, феномен любви к Акунину в среде профессиональной. Если отмести причины личного характера, то остается следующее. Сегодняшняя литературная среда имеет отчетливо заметную неудовлетворенную потребность в беллетризме. Одни представители этой среды решают проблему категорическим отказом от всякого беллетризма и провозглашением полной и абсолютной смены вех в литературном процессе - мемуары и эссеистика становятся для них единственным полноценным воплощением современного художественного слова.

Другие же носом роют в поисках "культовых фигур", способных строить сюжет и в то же время не чуждых обязательного литературного снобизма, выражающегося в регулярных иронических гримасках и всяких игровых штучках по ходу текста. Эти вторые хватаются от безысходности за разных писателей, но хватайся не хватайся, а коммерческий успех (при ставке на беллетризм этот успех как минимум желателен) пал на голову одного Виктора Пелевина.

Мало кто из профессиональных читателей отваживается любить Пелевина. Пожалуй, одна Ирина Роднянская, да и то, кажется, изрядно вчитывая в него свои личные соображения. Так случилось, что профессиональному читателю любить Пелевина не комильфо - в частности, потому, что Пелевин играет не на литературном, а скорее философском (в смысле классификационной принадлежности субстратных текстов, на которых произрастает пелевинский, извините, дискурс). Осмелюсь предположить, что наш профессиональный читатель просто-напросто плохо знает этот субстрат, и потому Пелевин ему неинтересен (интересно только знакомое) и даже вызывает раздражение.

А вот Акунин оказался в самый раз. Сейчас видна филологическая школа. Сейчас видно человека своего круга, который притом абсолютно предсказуем и наверняка не выкинет никакого незапланированного номера. Так что Акунин самое что ни на есть комильфо, салонная штучка, литературный бонвиван и душка в перчаточках с надушенным платочком в кармашке... Наконец-то свершилось - современная российская критика обрела соразмерного себе беллетриста.