Художественно значимое уродство

	Анатолий Королев на фоне Пермского университета. Фото Анатолия Зернина

- В тексте я уже рассказал о своем драматическом визите в психиатрическую клинику, где получил стимул для будущего романа, о котором тогда, разумеется, не подозревал. Это было в канун Рождества, на Урале, в конце 70-х годов, на станции Банная гора, что недалеко от Перми, где я тогда жил. Мы от души нагрузились спиртом, и мой приятель, врач клиники, устроил розыгрыш - запер писаку в санитарном боксе вместе с больным уродцем. Чувство заточения в камере и мысль о том, с какой же мукой человеческое выживает внутри камеры-болезни, срослись в то тревожное настроение, из которого вырастал текст 20 лет спустя. Вообще в детстве и юности я встречал много людей с аномалиями и даже дружил с одним. Он жил в нашем дворе, и у него как бы не было носа... опустим подробности. И вот однажды прошел слух, что Петьку увезли в больницу, где ему сделают новый нос. Можете представить, какой это стало сенсацией среди подростков. И надо же - так случилось, что я первым увидел его возвращение. Он шел к воротам, но не по тротуару, а почему-то по обочине дороги. Была весна, и он по-пижонски нес пальто на руке. Как ни странно, он, с таким ущербом, немного модничал... Я опрометью бросился навстречу, чтобы увидеть новый Петькин нос, и смешался. Нос нисколько не изменился, и вдобавок был обезображен послеоперационным шрамом. От волнения мы почему-то по-мальчишески обнялись. И разговор вышел странным, я вдруг побожился, что никогда не женюсь. Он меня поднял на смех. Тут набежала вся орава... остальное не помню. Стильный, ранимый, начитанный юноша - и такая физия... М-да. Он рано умер, совсем молодым. Фильм Дэвида Линча "Человек-слон" о легендарном лондонском уроде Джоне Меррике окончательно повернул меня к проблеме души и облика. Оставалось только найти художественно значимое уродство, и я пустился в печальное путешествие по тому параллельному миру, о котором мы все не желаем думать. Больше года мои поиски были напрасны, все патологии были внечеловечны, лишены чувства меры. Да-да! Задумывая роман, где у меры нет решительно никаких прав, я одновременно искал контрапункт уродства и милосердия. Яснее выразиться не могу. Мне думается, что правильно заявленная свобода должна быть тут же окружена новым запретом. Однажды прочитал сообщение об операции по устранению патологии языка... Эврика! "Человек-язык"! Тут же одновременно с названием романа возникла идея его будущего формовоплощения - израненный стиль повествования. Пространство сюжетной боли... Язык визуальных ран...

- Тут необходима преамбула... Классический русский роман любит своего читателя. Как бы ни были драматичны события "Анны Карениной" или "Преступления и наказания", читателя в тексте окружает комфорт языка, красота сюжета, любовь автора, наконец! Я несколько спрямляю проблему, но суть ясна - роман украшал жизнь читателя. После известной формулы о том, что после Освенцима поэзия невозможна, любая форма прежнего существования литературы действительно неосуществима. Поверьте, это абсолютная истина, вскрытая Теодором Адорно. По ней будут судить наше время тысячи лет спустя. После Освенцима, под которым надо понимать глобальный кризис всех гуманистических ценностей, кризис всяких ответов ХХ века, новый роман уже не может любить читателя. Словом, мое стремление утяжелить ношу чтения, стремление транслировать через текст тот ужас, в котором пребывает сердце моего героя, есть частное следствие того, что новый роман не любит читателя. Ни о каком комфорте здесь и речи быть не может. А больше всего достается тому, кого вы назвали страдающим читателем, - он должен полюбить несчастного урода. Другого выхода нет. Чего ожидать от читателя, который воспринял роман с удовольствием и тем самым избежал пытки? Боюсь, таких будет мало. Ведь вы не читатель, а литературный критик, гурман текстов. Кажется, вы уже перечитали роман несколько раз. Сдаюсь... меньше всего я ждал, что роман станут перечитывать. Я метил скромнее - пожалуй, текст такого рода будет трудно забыть.

- Признаюсь, меня это удивляет. Ведь я живу вдалеке от беллетристики, исследую пограничные ситуации. Я обречен на одиночество, и вдруг бунт и пальба. Так вот, мой основной протест против критики вовсе не связан только с собственной персоной, я также не приемлю, например, хулу в адрес Виктора Пелевина. Во-первых, мой критик этически реагирует на эстетику, на то, что требует прежде всего эстетического анализа. Моральной отповедью он пытается отменить свои же обязанности. Это истерика аятоллы. Если даже на миг согласиться с абсурдом такой подмены, тут же вступает в свои права новая строгость: судья должен быть нравственно одарен, моральная бездарность судьи разом отменяет несправедливость приговора. Во-вторых, мой критик является сторонником допроса. Под этим я понимаю вот что: против автора и романа ведется следствие, цель этого следствия одна - обвинительный приговор. Цитаты подаются как улики, а мораль, традиции или дух русской классики вызываются как свидетели на очную ставку с обвиняемым. Наконец, мой критик чаще всего передвижник, он любит реализм Перова и не любит реалии постмодернизма. Он подобен художнику Маковскому: тот, узнав, что Третьяков приобрел для своей галереи "Девочку с персиками" Серова, бросил ему в лицо: "С каких пор, Павел Михайлович, вы стали прививать своей галерее сифилис?".

- Плюрализм я только приветствую, но согласитесь, это не вяжется ни с "пальбой", ни с "баррикадами". Мне интересны критики, которые уважают чужой метод и абсолютно равнодушны к автору. Например, Михаил Золотоносов... Я всегда внутренне прислушиваюсь к его словам. А решающим критерием в пользу мнения - даже самого разносного (или, наоборот, комплиментарного) - я считаю резонанс с собственным текстом.

- Нет.

- Раньше была... Переехав в Москву из провинции, я, например, дал зарок вообще не ходить по редакциям толстых журналов. Это абсурдное решение я и сегодня толком не могу объяснить, но я строго следовал своему зароку, видимо, как бы вызывая судьбу явиться по мою душу. Ведь тогда я жил на иждивении у случая, а это весьма ничтожное состояние. Написанные тексты отдавал в самые случайные руки, за судьбой их никак не следил. Можно ли это назвать стратегией? Нет, это была пока только тактика выключения себя из литературного процесса. И надо же... прошло пять лет, и она принесла свои результаты. Журналы сами пришли ко мне. Сначала питерская "Нева" опубликовала повесть о парке, а затем мой любимый журнал "Знамя" весной 1991-го одарил меня письмом Елены Холмогоровой. Пришлось отложить работу над "Эроном" и срочно писать что-нибудь компактное. За лето "Голова Гоголя" была написана, и я позвонил в журнал, чтобы спросить, где находится редакция. Мне с удивлением объяснили... Сегодня тактику сменила стратегия, но эта стратегия касается исключительно текстов. Она заключена внутри их и впрямую меня не касается. А вот риск стал еще больше, ведь я теперь живу на иждивении не случая, а судьбы. Я, как стакан, все время лечу с края стола на цементный пол, и это уже дело судьбы поймать его и поставить у нового края.

- Да. Я постоянно читаю толстые журналы, роюсь на книжных полках новинок. На меня произвели впечатления романы "Взятие Измаила" Михаила Шишкина и "Князь ветра" Леонида Юзефовича, повести "Последняя газета" Николая Климонтовича и "Последний коммунист" Валерия Залотухи. Плюсую сюда изящные корейские легенды Анатолия Кима в журнале "Дружба народов". Весьма оригинален новый журнальчик "Дети фельдмаршала", прозы, правда, там нет, но зато есть первоклассные статьи. А недавно получил из Перми от земляка-писателя Владимира Киршина любопытную рукодельную книгу "Дед Пихто", которую он издал в одном экземпляре и которую надо будет вернуть автору. Но все же самое яркое впечатление - это Пушкин, "Капитанская дочка", изданная в прежней орфографии в издательстве "Независимой газеты". Вот как выглядел оригинал! Какая дополнительная мощь заключена в присмотре Пушкина за чередой буквиц!

- Как обычно, сразу несколько вещей. Кажется, наконец, закончил коллаж "Носы" по гоголевскому "Носу" и одному тексту Поля Валери. Это у меня такая серия задумана, прогулки пера. Написал две сценки для нашего знаменитого клоуна Славы Полунина. Вот-вот выпущу из рук пьесу "Мать ангела, отец идиота"... Словом, делаю все, чтобы только не попасть на год в одиночную камеру работы над новым большим текстом.

- Спасибо... видимо, у штыков тоже есть вкус. Обычно они целят в живое, мертвое их не занимает .