Священник как герой

	И в православном священнике могут таиться нешуточные страсти. Фото Артема Житенева (НГ-фото)

СВЯЩЕННИК - фигура чрезвычайно популярная у современных писателей. Вряд ли это конъюнктура, скорее массовая попытка найти новый источник истины. Кроме того: и священник, и сама религия - загадочны. Они - последний запретный плод для интеллигентского анализа и дерзновения.

У Сергея Бабаяна в повести "Канон отца Михаила" ("Континент" # 101) бьет в глаза хорошее знакомство с предметом. Начинается повесть совершенной обманкой и имитацией классического русского рассказа: "Завершив отпуст и благословив народ на выход из храма, второй священник церкви Мирона-Мученика отец Михаил - высокий, немного рыхловатый молодой человек лет двадцати пяти, белокурый, с красивым бледным лицом и вьющейся бородою, - скрылся в алтаре и, войдя в маленькую, с лакированным трехстворчатым шкафом и напольным зеркалом ризницу, перекрестился и начал снимать облачение". Одно предложение. Сразу видишь, что говорить будут с тобой серьезно, дело затевается нешуточное.

Так и есть. Герой Бабаяна мучается двумя неразрешимыми проблемами: одной вполне традиционной для русской литературы - незаконной любовью священника к женщине; и второй - не менее традиционной: бунтом, пусть и смиренным, против Божественного мироустройства и даже против самих заповедей Его.

Отец Михаил в простоте душевной хочет понять и примирить то, что примирить и понять невозможно. Другое дело, что симпатии отца Михаила почему-то все время съезжают в сторону то старообрядцев - за их принципиальность и упорство в страдании, то к Льву Николаевичу Толстому, фигуре для церкви очень неоднозначной. Называет себя священник и пелагианцем, то есть последователем вероучителя и писателя Пелагия, чьи идеи были осуждены на третьем Вселенском соборе как ересь.

Бабаян считает, что писать о священнике и не заявить о том, в чем его вера, абсурдно. Настойчивость его понятна - ибо отец Михаил верит чудно. Впрочем, сам автор этого вроде бы не чувствует. Поэтому бросает сомнительный упрек в адрес создателей отца Сергия, протоиерея Туберозова, отца Василия Фивейского, старца Зосимы и других: мол, как же так, мы ничего не знаем об их вере!

В результате у Бабаяна получился некий беллетризированный экскурс в глубины и контрадикции христианской этики. Причем при явной потере меры между поучением-размышлением и собственно повествованием.

Единственное, чем "оригинален" наш отец Михаил, - своим отношением к авторитетам Церкви: он критикует Апостольские послания, а уж Отцы Церкви ему и вовсе не указ. Тем более плевать ему на всю богословскую литературу двадцати веков, что толковала "нестыкуемые места, пытаясь протащить в Игольные уши верблюда..." Я уж молчу о проговорках отца Михаила, что Христа, возможно, не так поняли и не так записали... Скорее, отец Михаил напоминает современного либерального богослова протестантского толка, для которого ничто не есть догма, что не признается сердцем.

О, разумеется, отец Михаил верит (что Бабаян подает как величайшую редкость, в том числе среди священников). Более того - он не испытывает обычных человеческих соблазнов, поэтому склонен трактовать их вполне рационалистически. Десять заповедей кажутся ему простыми для исполнения, не вызывающими никаких проблем (впрочем, скоро на одной из них, не иначе как по гордыне, он и погорит). Труднее дается заповедь Христа: не противься злому.

Разрешив вопрос о непротивлении злу насилием в отношении лично себя, он никак не мог понять, что делать в случае, если нападут на твоих близких? (Силен в нашем священнике толстовско-гандиевский дух.) И поехал за ответом не к своему духовному отцу, а к бывшему приятелю по семинарии, так и не ставшему священником, но ушедшему преподавать историю в гимназии. "На войне нет ближнего, - объяснил приятель. - Ходи, перевязывай раны... и молись, чтобы тебя поскорее убили!" Отец Михаил все понял, "многолетние поиски истины были закончены".

Сомнительное достижение. И неужели эти проблемы надо решать, став священником? Стоило бы подумать об этом раньше.

Далее, к счастью, автор переходит от теории к практике: проблему нестыковок между учением и существованием герою предстоит пережить лично. Суть ее - в невозможности разводиться с женой, когда ты встретил именно свою женщину. Тем более священнику.

По христианству ничего нельзя. Жизнь становится невыносимо сложной и еще более трудной, чем есть сама по себе. "Зачем ты, Иисусе, сын Божий, пришел мучить нас?!" - как кричит изуверившийся прихожанин.

Решение этого вопроса занимает вторую часть повести. Странно, однако, что священник при этом не исповедуется и не просит совета у своего духовника, обращаясь к нему в то же время с более легким вопросом - о найденных одним из прихожан деньгах и своем "неканоническом" решении сей проблемы.

Дело усложняется (упрощается) тем, что жена ему не верна. Теперь он вроде может развестись: Евангелие допускает развод по вине любодеяния. А по церковному правилу он даже должен. И даже запрещение жениться на разведенной, а любимая его именно такова, может быть обыграно благодаря спасительным оговоркам в уставе, неким "диспенсациям".

И вот в тот момент, когда все вроде бы сложилось так, как он по-человечески хотел, наш священник вспоминает, что он всегда стремился быть чистым перед Господом и что есть предел, его же не прейдеши. Сказано в Евангелии: кто разводится с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует, - и точка.

"Почему же Ты не прощаешь прелюбодеяние?.. Ты прощаешь все и всем..." - вопрошает он у Господа, удрученный противоречивостью собственных желаний: развестись, но не замараться в скверне.

"Не ты ли первый предал жену? - вмешивается внутренний голос. - Не ты ли медлил идти домой? Не ты ли охладел в последнее время к жене?" И в конце концов почему он сам не прощает прелюбодейства: не потому ли, что ему это просто на руку?

Это еще не все проблемы героя. Ему не меньше, чем мирянину, неясно - за что милосердный Бог мучает невинных? На исповеди, в личных беседах с прихожанами ему трудно говорить заповедями, ибо в них нет утешения, и не хочется прибегать к расхожей церковной риторике, потому что суть ее вызывает у него сомнение. Действительно, что сказать мужу, чья жена умирает от рака: "Претерпевший до конца спасется"? Или что душа ее была угодна Богу, поэтому Он и призвал ее? Проблема, стоявшая перед многими священниками русской литературы. Видно, что их ответы не устраивают героя Бабаяна. Он ищет свой ответ, свою нравственную панацею. Тем более необходимую в окружении изрушившегося мира, в плену Вавилона-Москвы с ее блудницами и ларьками, сытыми рожами и нищими детьми... (следует традиционный для известной части русской литературы набор современных скверн). "А, может быть, о н действительно умер?.. И больше никогда не придет?.." - в ужасе думает батюшка.

"А не все ли равно?!! - если Он - или о н - действительно приходил и умер за нас!"

Действительно, если благодаря Ему у нас есть совесть, и она не дает всем до конца, до последнего человека впасть в грех и погибнуть? Вероятно, так надо понимать мысль Бабаяна.

В чем же, собственно, канон, вынесенный в заглавие повести? "Спасибо тебе, Иисусе... за то, что ты пришел мучить нас!"

И священник принимает единственно верное с точки зрения своей совести и своей максималистской веры решение: он сохраняет брак и переводится в другой - провинциальный - приход.

Повесть, при несомненных литературных достоинствах, вызывает некоторое число сомнений: главным образом ортодоксального плана. При убедительности фактуры неубедителен центральный образ. Перед нами все же верующий мирянин, искусно задрапированный в священника. При тщательной прорисовке храмовой жизни почти не прописана личная жизнь батюшки. Образ "соблазнительницы" набросан вяло - не в ней суть. Суть - поставить батюшку в безвыходное положение, когда он начнет ревизию Учения. И автор здесь не бесстрастный судья, показывающий странный нравственный случай, а сообщник, что для реалистического текста неплодотворно.

Жена же героя дана вовсе бледной тенью, и так выходит, что отец Михаил ни секунды не борется за нее, собственно, не интересуясь ею вовсе, а борется лишь с собой и с неподатливой догмой. Он эгоист, наш максималист-священник. Эгоист и гордец. Но это тоже образ для литературы, пусть и не слишком оригинальный, - и проблема, по-своему все-таки решаемая автором.