Новый русский идиот

	Валерий Золотуха. Фото ИТАР-ТАСС

ПОВЕСТЬ Валерия Залотухи "Последний коммунист" ("Новый мир" # 1, 2) выдает киношное прошлое автора, написавшего, прежде чем взяться за прозу, кучу сценариев. "Последний коммунист" во многом построен по законам кино, которые сейчас, кажется, почти целиком определяют "технику" восприятия - быстрая смена "кадров", короткая фраза, минимум эпитетов, к тому же самых простых, называющих наглядные качества предмета: "красная куртка", "грязные ногти", "милицейский "уазик".

С этим небогатым арсеналом выразительных средств Залотуха замахивается на довольно масштабный замысел: вывести формулу современной русской идеи - со всеми ее составляющими, каковых в этой формуле выходит немало.

Впрочем, нет. Залотуха вводит в сюжет еще одну вертикаль, которая оказывается, быть может, важнейшей. Он встраивает в контекст "Последнего коммуниста" множество вех из русской литературы, главным архитектором назначив самого русского из всех русских писателей - Федора Михайловича Достоевского.

Все четыре великих романа так или иначе отыгрывают свои партии, подчиняясь дирижерским указаниям Залотухи. На родину из Швейцарии прибывает юный герой, совсем мальчик, сын очень богатого нового русского. На нем куртка, узкие короткие брючки и "большие, похожие на клоунские, ботинки". Кто не сразу вспомнил "штиблетики" князя Мышкина, тому эти странные ботинки еще пару раз напомнят по тексту, дав еще и кучу других подсказок. (У псевдо-Мари - проститутки Оксаны - безработный отец, больная мать и трое братьев-сестер, которых она одна кормит - семейная фотография Мармеладовых.)

И имя себе (для партийных нужд) этот мальчик возьмет не простое, а золотое - Сергей Нечаев. В честь того самого Сергея Нечаева (он же Бой, он же Волков), организатора "Народной расправы", автора "Катехизиса революционера", убийцы студента Иванова (шрам от зубов которого на руке Боя будет одним из доказательств его виновности); гения конспирации и интриги, кратковременного возлюбленного дочери Герцена Наталии Александровны; идеального революционера для Бакунина и Огарева, которого щвейцарская полиция изловила-таки и выдала России, приговорившей его к 20 годам Александровского равелина, где он 10 лет спустя и умер в возрасте 35 лет, не сломленный и безумный. Того самого Нечаева, из которого вышел Петруша Верховенский.

В классе провинциальной школы маниакально-идейный мальчик Илья (он же Сергей Нечаев, он же последний коммунист) будет доказывать учительнице неизбежность новой революции, выводя, в частности, странноватую формулировку "преступление детерминировано наказанием" и впрямую ссылаясь на роковой опыт Раскольникова (Достоевского в этом споре он припечатает как "великого симулянта", припомнив и знаменитую слезинку, выводящую в четвертый роман). Собственно, Илюшина ушибленность идеей "привязывает" его сразу к куче персонажей Ф.М. - к Раскольникову, к Кириллову, которого "съела идея", и даже к Алеше Карамазову, которого, как известно, автор намеревался толкнуть в революцию с последующим возведением на эшафот...

Замахнувшись на такие масштабы, Залотуха, конечно же, страшно рискует. Во-первых, потому, что нет в культурной парадигме сегодняшнего дня более затасканного персонажа, чем Федор Михайлович, который, благо инициалы позволяют, вынужден нарекать своим именем даже музыкальную передачу на коротких волнах. Во-вторых, потому, что включить в контекст Достоевского - значит немедленно сопоставиться с самим, а любое сравнение, настаиваю, лю-бо-е! - будет очевидно не в пользу ставшего рядом. А третье, ну, третье: приемчик-то несвежий, каждый второй норовит вставить в свои сочинения чужие кафтаны, парики, вставные зубы. Надоело, однако...

И все же. Вопреки всему возможному предубеждению Залотухе удается каким-то чудом написать текст, хотя и действительно несопоставимый с достоевскими масштабами, но не противоречащий им. Не великий, конечно, роман. Но и не пустое место. Повесть, которую можно читать. О которой можно поговорить. А это, честное слово, редкость.

Итак, новый русский капиталист из Придонска послал сына в закрытый пансион, чтобы мальчик не наблюдал грязи, связанной с первоначальным накоплением капитала. Через шесть лет домой вернулся новый русский идеалист, который, по мысли Залотухи, обречен быть коммунистом. Почему мальчик получился идеалистом, Залотуха не разъясняет. За него это уже сделал Пушкин - он из Германии туманной привез учености плоды, вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный, слегка возвышенную речь и так далее. Впрочем, это сделал за него и Достоевский, создав коллективный портрет русских мальчиков. Неизвестно, впрочем, где точно Илюша сделался коммунистом - за пределами родины или уже по приезде. Очень вероятно, что именно по приезде. Всего несколько дней, понаблюдав нравы нового русского мира, на домашнем концерте, которые регулярно устраивала у себя, специально выписывая столичных знаменитостей, первая леди Придонска, Илюша прилюдно сжег в камине руку, отыгрывая номер Муция Сцеволы (в русской транскрипции Рахметов и иже с ним). И сделал признание - "Мама, я коммунист".

В отсутствие мышкинского двойника Рогожина кое-какие его функции вынужден взвалить на свои крепкие плечи первый капиталист Придонска Владимир Иванович Печенкин. (Так что Илья - не просто так Илья, а Владимирович. Это, конечно, так себе, деталь, но отметим. Если учесть, что у самых у истоков завязки Илья Владимирович потребовал везти себя в мавзолей, где выстоял с каменным лицом у тела Владимира Ильича, а перед самой развязкой бросил в лицо каменному истукану придонского Ленина (точно Евгений в "Медном всаднике") самые грозные обвинения, то определеннную смысловую нагрузку эти "именные" каламбуры тащат.)

Печенкин-старший, как всякий внезапно разбогатевший человек, конечно, несет в себе первозданную дикость натуры, которая проявляется у русского, схватившего какие-нибудь деньги, в широком купеческом размахе. При всем том Печенкин-старший - человек не жадный, не злой и по-своему обаятельный. "Сейчас видно, мужик", - так как-то аттестует своего обожателя Настасья Филипповна.

У Печенкина имеются жена и любовница (так что и "раздваиваться" за сына-идиота приходится самому). Любовница, кстати, беременна. Сцена визита жены к любовнице, где первая намекает второй, что аборт на шестом месяце - вещь вполне возможная, и сообщает, что сама она делала подобные вещи в свое время, чтобы не делить всепоглощающую любовь к единственному ребенку (Илье) с кем-то еще, - написана совершенно в достоевском духе: то ли Аглая с Настасьей Филипповной, то ли Грушенька с Катериной Ивановной (а глава между тем называется "Три сестры, как у Чехова". Понимай, как знаешь).

Ну, что еще? Печенкин финансирует безумные проекты, например, строительство хрустальной часовни (здравствуйте, Вера Павловна, и вы, Николай Гаврилович), закатывает пиры и сетует, сетует: "Раньше думалось: будут людям хорошо платить - будут хорошо работать... Ни фига!" А сам из вечера в вечер в специально отстроенном для него одного кинотеатре смотрит один и тот же фильм "Бродяга" с Раджем Капуром. И лузгает семечки. Отдыхает.

Что делает в это время Илья? Бунтует. Находит себе двух соратников - девушку-мулатку (нарекает ее Анжела Дэвис) и юношу-корейца (этого нарекает Ким Ир Сен). С одной стороны, вроде как хочет материально воссоздать знаменитый советский плакат про дружбу народов, а с другой - не к здоровым пришел, а к больным, так что выбор, учитывая материальные и культурные ресурсы "материала", более чем логичен.

Приводит своих соратников к клятве, читая им параграф за параграфом из упоминавшегося уже "Катехизиса революционера", и, следуя второй составляющей своей природы, начинает творить всякие безобразия в духе Верховенского. Врывается с красным флагом на открытие хрустального храма (тут же в народе, кстати, прозванного "Рюмкой"). Пригоняет с помойки орду бомжей, которые устраивают дебош на торжественном приеме в честь американского филантропа (который потом в самолете все повторяет: "Dostoevsky was right!").

И наконец, приводит свою маленькую партию взрывать "Рюмку". "Рюмка" не взрывается - вместо взрывчатки был муляж, Илюша устроил соратникам "проверку", чтобы выяснить их революционную решимость, а также окончательно выяснить отношения с Богом. Проверка на вшивость дала свои результаты - соратники послали Илью и его революцию на все четыре стороны и отправились любить друг друга, зато и Бог сказал свое слово. Бросая в ночной тьме свои упреки статуе Ленина, стоящей напротив храма с указующей на него рукой, Илья переживает озарение: "Надо не отнимать у богатых деньги... наоборот! Надо помочь богатым отнять у бедных последнее... И тогда они сами пойдут за нами!.. Не запрещать, а разрешать! Можно все! Не расстреливать попов... и не бороться с церковью... а кормить чернорясников... и строить, строить эти чертовы храмы на последние народные деньги... до тех пор, пока их не возненавидят. И вот уже они все наши, все, все сразу!" И бомбу нужно было метать не туда, а сюда, в Ленина. "И тогда они, они все придут к тебе, потому что они любят руины и пепелища..."

И тут за его спиной взрывается храм. И он понимает, что чудо свершилось. Он, торжествуя, бежит по Придонску, вливается в негодующую толпу, окружившую дом, из которого выводят его незадачливых товарищей (алллюзия на сцену пожара в финале "Бесов"), один из омоновцев узнает Илью (не как сына Печенкина, а как одного из "этих", с которым они когда-то нехорошо встретились, только тогда омоновец был в другой форме - с русской свастикой). Он приказывает другому по-тихому шлепнуть его в кустах, но тот отчего-то ограничивается только чудовищной силы пинком, и Илья летит сквозь время и пространство, забивается в свою каморку и...

И туда приходит за ним отец (а мать несколько дней, как покончила с собой, а любовница отца уже последовала ее последнему совету, так что соперников у Илюши нет и не будет). Но Илюши нигде нет. Как нет в здании и света. На кровати, впрочем, кажется, кто-то лежит. Нет, это просто одеяло, укрытое сверху полотнищем красного флага. И тогда обезумевший отец выхватывает "беретту" и стреляет, стреляет - вопрос куда? В полотнище? В сына, которого здесь нет?

Флаг начинает потихоньку сползать. До самого пола. Так что остается только узкая щель. И чтобы увидеть, что лежит под кроватью, бывшему русскому капиталисту нужно нагнуться. А на это теперь у него нет никаких сил... У Илюши, кстати, тоже был пистолет. Но стрелял он или нет (то есть сам он себя убил или отец), определить не представляется возможным.

Эта сцена противу всех законов вышла удивительно. Применив затасканный уже в кинематографе, но для литературы все еще новый прием все нового и нового повторения концентрирующего смысл кадра - а здесь это сползающее полотнище и щель под ним - Залотуха вывел-таки "Последнего коммуниста" на негаданную высоту. Энергетическая насыщенность этой сцены - страшно вымолвить - теперь уже по-настоящему, без всяких дураков напоминает ужас с лежащей под клеенкой Настасьей Филипповной, про которую Рогожин все не может вымолвить Мышкину, а Мышкин все не может заставить себя услышать.

В общем, все это, весь роман, конечно, больше похоже на игру. Хотя, кажется, это тот редкий случай, когда игра содержит в себе такое неигровое начало, которое позволяет заподозрить автора в серьезных намерениях. Можно прочитать "Последнего коммуниста", как фантасмагорию и пародию. Можно, как социальный памфлет. Но можно попытаться вычленить философское зерно, закамуфлированное пестрым антуражем. И в этом зерне обнаружатся попытки выяснить, почему новая русская идея все никак не может реализоваться в полноценном и удобоваримом виде, а выявляется в каких-то гримасах и ужимках, постоянно подражая чему-то, тоже уродливому и неполноценному. Залотуха, разумеется, не способен сформулировать никакого ответа. Но знаменательно, что он хотя бы задает этот вопрос.