Генерация "п"

МОЖЕТ быть, и не стоило бы подробно разбирать роман Юрия Козлова "Проситель" ("Москва", # 11, 12, 1999, # 1, 2000), но он, кажется, намечает одну тенденцию, довольно занимательную в свете развития современной литературы. Некоторое время назад в "Нашем современнике" появилась неожиданная статья Николая Переяслова, где он, упрекая писателей-почвенников в нарочитой архаизации художественного мира и пренебрежении формой, а писателей противоположного направления - в бессодержательности, облеченной, однако, в самые искусные конструкции, нашел среди близких ему авторов троих, нарушающих унылый строй низкохудожественной, зато идейной прозы. Эта троица, по уверениям автора, овладела всеми приемами постмодернистского письма, сохранив при том несвойственную последнему содержательную глубину. Одним из них был назван Юрий Козлов.

При ближайшем рассмотрении роман "Проситель" действительно обнаруживает известное структурное сходство с так называемой игровой литературой, и прежде всего с той, которая выходит из-под пера самого коммерчески выгодного из всех возможных в пределах художественной прозы авторов - то есть Виктора Пелевина. Но сходство это, как (надеюсь) будет показано ниже, остается внешним, сугубо формальным, наглядно демонстрирующим не только то, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но и то, что в одну и ту же реку вообще не стоит входить, особенно не зная броду.

Не берусь судить, насколько уместно рассматривать Виктора Пелевина как постмодерниста. Во всяком случае, как постмодерниста в чистом виде. Какие-то черты метода в его творчестве, безусловно, есть - это прежде всего доходящий почти до плагиата пересказ известных текстов и переложение на язык улицы постулатов и притч определенных философских систем.

Но постмодернистское ли то влияние или какое другое, но то, что в системе пелевинского мира все не просто относительно, а относительно par exellens, не вызывает никаких сомнений. Пелевин заманивает своего читателя в не имеющую дна трясину иронических передергиваний, благополучно выбраться откуда можно лишь при двух условиях: если совершенно уподобиться автору и вслед за ним слепо осмеять все и вся, признав иллюзорность любого позитивного утверждения, или же если, наоборот, совершенно наплевать на автора и посчитать все это не более чем легким развлечением на сон грядущий и очередным узором на покрывале майи.

Остается напоследок заметить, что метод Виктора Пелевина глубоко логичен для его системы мировоззрения, и форма у него адекватна содержанию. Разворачивая раз за разом картины, иллюстрирующие относительность всех представлений о мире, используя дзеновские или буддистские "притчи", психоделические трипы, сны, галлюцинации, "анекдотизируя" и профанируя реальность, Пелевин работает на свою главную идею и соответствующий имидж.

Трудно судить, действительно ли именно Пелевин первым изобрел свой метод, или идея носилась в воздухе, и остальные просто не успели вовремя опубликовать ее материальные воплощения. Как бы то ни было, Пелевин успел раньше всех и породил таким образом свое поколение "П", назвав в его честь свой последний роман.

Особенно интересно это именно потому, что у мэтра появились эпигоны. Хотя у Юрия Козлова, демонстрирующего примерно те же навыки, общая картина получается не совсем такая.

Прежде всего стоит отметить неистребимое противоречие, заложенное в основание "Просителя". Козлов наделяет своего главного героя с комической фамилией Берендеев не только профессией, дающей возможность "текстовой" манипуляции (Берендеев - писатель-фантаст, что позволяет воспринимать и весь текст "Просителя", и отдельные его части как плод творческих усилий не автора, но самого героя - очень распространенный в последнее время прием), но еще и добавляет к этому особые способности провидческого визионерства, также позволяющие прочитывать роман или отдельные его части как ментальные путешествия Берендеева.

Завернув сюжет вокруг проблемы денег, Козлов, с одной стороны, глобализирует ее, выводя капитал мерилом всех вещей в современном мире, наделяя его почти мистическими свойствами и даже придавая способность подводить его "адептов" к решению задач, подлежащих Богу и Вечности (об этом ниже), а с другой - бесконечно иронизирует над этой материей, комически обыгрывая ситуацию накопления денег из воздуха, выписывая фантастические детали из жизни банков и финансовых воротил или наделяя своего героя банкнотой в семнадцать рублей, которую он приобретает в одном из параллельных миров, с которым входит в случайное соприкосновение.

Понуждая Берендеева из жалкого писателя, не способного заработать денег, так что от него уходит безумно любимая жена, превратиться в финансового гения, не просто материализующего деньги из ничего, но и рождающего в голове грандиозные финансовые планы, меняющие мировую экономику, вплоть до полного исчезновения денег как таковых, автор все более и более привлекает в свой роман факторы, далекие от реализма. Сюжет приводится в движение то таинственными объявлениями на столбе, то статуэткой золотого осла с крыльями, то сценой в ларьке, когда представительница параллельного мира, загримированная в цветочницу, преподает герою урок метафизики, предлагая спонтанную эротическую сцену, параллельно с которой читает ему настоящую лекцию. В финале Берендеев становится обладателем гомункулуса в колбе, в которого превратился один из персонажей, с которым он вел свои экономические дела.

Чем более Берендеев постигает законы меркантильного мира, тем более его тянет рассуждать о высоком. Страница за страницей "Просителя" покрывается откровениями Берендеева о взаимоотношениях Бога и Вечности, которые, во-первых, в берендеевской системе выступают равноправными членами оппозиции, чем-то вроде перманентно соперничающих ферзей на шахматной доске, а во-вторых, это единство и борьба противоположностей в конечном счете опять упирается в какие-то сложные финансовые комбинации, где решаются и отдельные человеческие судьбы, и судьбы целых стран, вроде России, и, разумеется, всего мирового порядка.

Хотя эта часть и смахивает на пародию - эдакий метафизический "Капитал", - судя по авторской интонации (да и по месту публикации - журнал "Москва" до сих пор не обнаруживал склонности к чистому искусству игры), разговор идет все-таки всерьез. Сказка ложь, да в ней намек... Разграбление природных и экономических ресурсов отечества разными корыстными и беспринципными дельцами, похоже, задевает автора за живое. Да и введенные в текст "высшие силы" тоже не кажутся шуткой. Автор как бы намекает, что при всей внешней карнавальности современного бытия (буде оно таковым кому-то представляется) на самом деле все очень серьезно. И он, потакая легкомысленным привычкам публики, отучившейся читать скучные и серьезные книги, вынужден маскировать свои мысли под личиной шутовства и модных литературных наворотов.

И здесь кроется то самое противоречие, о котором было сказано выше. Форма и содержание не могут ужиться в предложенных им обстоятельствах и благополучно разъезжаются в разные стороны. То, что у Пелевина выглядит органическим целым, вне зависимости, нравится это целое или нет, у Козлова становится разлезающимся по швам кафтаном, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Неустойчивая плоть "Просителя" со всяческими мнимостями и параллельностями работает на разрушение идеи чего бы то ни было незыблемого и устойчивого, в том числе и таких штук, как "экономика", "Россия", "человек", "Бог" и так далее. Там, где люди легко превращаются в грибы, там, где "единица Вечности - клип", в том мире, где люди свободно и без всякого удивления общаются с демонами, где в конце концов персонажи бесследно исчезают со страниц без вразумительного объяснения, зачем они вообще появились на этих страницах, в этом пространстве принципиально невозможен пафос.

А без пафоса, хоть тресни, не поговоришь всерьез о таких вещах, как... см. выше. Поэтому роман "Проситель" есть и будет противоречием в себе, выстрелом в слона из рогатки. Это вовсе не означает, что о серьезном можно только вещать утробным голосом с кислой миной на лице. Литература знает массу блестящих примеров обратного свойства. Но всякая игра требует определенных правил. Нарушение их опрокидывает сам смысл игры, всегда построенной на самой банальной логике.