Новое русское барокко

В ИЗВЕСТНОМ фильме Дэвида Линча "Человек-слон" рассказана почти неизвестная российскому человеку таинственная история несчастного Джона Мэррика, страдавшего страшным уродством, отчего большую часть своей жизни он провел на положении животного, которого показывают за деньги охочей до зрелищ толпе. Существует, между прочим, подлинная фотография страдальца, которую Линч в своем фильме не показывает, а грим, в который упакован изображающий человека-слона актер, ни в малой степени не делает его похожим на несчастного прототипа. Линч дает своему Джону Мэррику безобразное, но все же лицо, у настоящего Джона Мэррика лица не было, его заменял пупырчатый нарост, средняя часть которого свешивалась до груди, отчасти напоминая хобот. Трудно сказать наверняка, что именно побудило режиссера отойти от реального облика Мэррика, возможно, "похожий" грим мешал бы актеру играть, а зрителю видеть переживания заключенной в ужасную оболочку тонкой и чистой души, а, возможно, тут сыграла роль и такая причина - есть некоторый предел, за которым человеческое восприятие бессильно. Оно, щадя рассудок, просто отказывается работать. Этот закон касательно эстетики сформулировал еще Аристотель - и в изображении ужасного нужна мера. Если вы не видели настоящего лица Джона Мэррика, не стремитесь его увидеть, посмотрите лучше фильм Дэвида Линча и облейтесь слезами сострадания - в противном случае вы ощутите лишь тупой, сковывающий даже слезы каменный ужас...

Роман Анатолия Королева "Человек-язык" ("Знамя" # 1) имеет эпиграф: "Все выходит хорошим из рук Творца!" и посвящен истории вымышленного (слава тебе, господи!) персонажа, тоже страдающего врожденным уродством - при крошечном росте у него огромный, свисающий изо рта до груди язык.

Героя Королева зовут Муму. Так его прозвали в лечебнице для уродов, точнее, в том ее корпусе, где держат сумасшедших. Прибывший в больницу новый врач распознает в Муму признаки разума, забирает к себе домой, где, как и его предшественник доктор Тривз (из линчевского фильма и из реальной жизни), убеждается в глубокой душевной жизни своего уникального пациента.

Историю Мэррика, рассказанную Линчем, Королев, дотошно пересказывая, вводит пространными пассажами в свой текст, проводя не только параллели, но и "перпендикуляры" к своей истории. Сходные события, реализуясь в декорациях викторианской Англии и современной России, обретают разные смысловые оттенки и встраиваются в различные парадигмы национальных менталитетов. История "человека-языка" выходит куда "метафизичней" истории линчевского героя, призванного на экран для той единственной цели, чтобы выявить личностные характеристики окружающих его людей, вымеренные эталоном его душевного смирения и благородства.

Для русской души эти мерки - едва по колено. Королев недрогнувшей авторской рукой заставляет своего пораженного милосердием, как болезнью, доктора поставить под венец к несчастному свою боготворимую невесту, а последнюю - саму просить возлюбленного жениха об этой обоюдной жертве. Оба торжественно и самозабвенно (преодолевая самость) кладут себя на алтарь любви к убогому ближнему, но и тот не прост - не смея отказаться (потому как сметь он не смеет), он, выстояв венчание и проведя (как, автор, потупив глаза, почти умалчивает) первую брачную ночь с женщиной, которую из бездны своего уродства беззаветно любит, бежит без оглядки, чтобы когда-нибудь закопаться "в ямке".

Поставив своим героям столь высокие планки, Королев, с одной стороны, как бы превозносит русскую душу над ее уравновешенной и соразмерной европейской тезкой, а с другой - сравнивая по результату, тут же и "опускает" ее, поскольку экзальтированные порывы чрезмерной любви к ближнему в практическом смысле ничего, кроме, вреда не приносят.

Королев предлагает несколько вариантов финала: пережив в жестокосердном миру разные мытарства, Муму волей заключивших пари англичан попадает на острова Новой Гвинеи, где, благодаря крайне ценимым здесь размерам языка, становится местным божком - или, вырыв себе могилку, навеки успокаивается под крестом сельского кладбища. В еще одном варианте он получает аттестацию авторской фантазии, порожденной видением в сумасшедшем доме одного умалишенного карлика, который воображает, что у него изо рта висит огромный язык...

Было бы наивным предположить, что автор случайно остановил свой выбор на органе, коий подверг гипертрофии у своего персонажа. Язык, не которым, а на котором мы говорим, пишем и мыслим, больное место едва не у всякого действующего литератора. Анатолий Королев демонстрирует в "Человеке-языке" попытки разнообразить если не сам язык, то его графический эквивалент разного рода изысками. Шрифтовые выделения - от фраз до отдельных слогов, причем некоторые сразу и курсивом и полужирным - доводят некоторые абзацы до ряби в глазах. Этимологические изыскания ("сообщающиеся сосуды, sos ссуды"), фонетическая запись (кстати, не всегда точно следующая заданным самим же автором законам) речи с дефектами артикуляции ("фитит Пок пусь всем станет саффистно"), строки, состоящие из одних точек, одних запятых или восклицательных знаков, придают "Человеку-языку" качества вычурного до самоцельности барочного орнамента.

"И такое вот отпадение не зло, а предустановленная гармония условия свободы воли, где рождение - есть жребий призвания человека на свет, и человек волен считать себя либо ничем не обязанным свету и жить в попущенном отпадении на всю длину пуповины (жизни), по своему волению (хотению) помимо Промысла (Рока), либо считаться светом и добровольно принять на себя возвращение долга совести, Промыслу, свету, замыслу своего сбывания".

Но язык у нас - в этом романе, во всяком случае - обозначен как самое больное место. Утратившее гармонию и меру. Noblesse oblige. Автор хочешь не хочешь вынужден формализовывать порожденную им метафору, гипертрофируя доступные ему средства языка, в том числе и визуальной его версии.

Барочную "перенасыщенность раствора" Королев демонстрирует не только в речевой части, но и в иных формальных признаках. Пренебрежение мерой задано уже в самом выборе темы. В тексте, кроме Муму, фигурируют и другие "убогие": сквозными нитями проходят сиамские близнецы, взрослая "купальщица" с ногами пятилетней девочки, мальчик, мало что слепоглухонемой, но еще и безрукий... Помимо упомянутого фильма, Королев довольно подробно пересказывает содержание "Путешествия пилигрима" Джона Беньяна, "Муму" Тургенева, есть отрывок из жития Франциска Ассизского, не считая прочих отдельных цитат. Эта ниша, конечно, давно обжита постмодернистами, но и барочной литературе такие приемы были известны, причем гораздо раньше.

Равно, кстати, как смешение стилей, которое тоже обнаруживается у Королева, легко перескакивающего от самых "возвышенностей" к самому что ни на есть физиологизму (тема-то!) и соответствующей лексике. Для вящего эффекта автор ввергает своего смиренного Муму даже в бордель, где его едва не оскверняет проститутка, а затем истязают глумящиеся сутенеры...

Конечно, все эти ужасы (и все эти сложности) автор вводит не просто потехи ради, задача его представляется более благородной. Его занимает вопрос несовершенства бытия (вспомним эпиграф). И он в принципе находит для него разрешение. Всякая тварь, в каком бы обличье, дурном или прекрасном, она ни была воплощена, призвана славить Господа и свидетельствовать в меру отпущенных ей возможностей о непостижимой гармонии бытия. Так, по крайней мере, можно прочитывать "Человек-язык", подкрепленный притчей из жития св. Франциска или аллегорией Беньяна. Единственное, что несколько подтачивает благолепие этой версии, так это самый финал романа, где "тля спасения фашей туши" (души, разумеется, но каков каламбур!) предлагается выбрать по желанию вариант из трех предложенных - кого родила жертвенная невеста: мальчика, девочку или урода? ("нусный атфет... падчелкните.")

Этот, мягко говоря, двусмысленный (и ерничающий) финал подвергает сомнению не только душеспасительный вывод, но и начальную интенцию автора - а то ли он хотел сказать, что до этого так свободно вычитывалось из текста? Любопытная деталь: при всем, казалось бы, почтении к предмету, при готовности вести разговор в максимальном приближении к горним высям, оперируя сущностями самого высшего порядка, Королев вдруг помещает рану от удара копьем на бедро Спасителя, каковая рана, как известно, может находиться только под ребром. Не желая подозревать автора в намеренном искажении, замечу лишь, что небрежности такого рода изрядно подрывают общий авторитет высказывания. Кроме того, воспользовавшись авторским приемом, предлагаю на выбор свои варианты морального вывода:

1. Во всем нужна мера.

2. Иногда за чрезмерные увлечения языковыми причудами мстит сам язык.

3. Мне отмщение, и Аз воздам.

Ненужное можно зачеркнуть.