О соответствии гигиеническому сертификату

КНИГУ Татьяны Егоровой об Андрее Миронове можно купить за 100 рублей. Если найдете по 85, считайте, что повезло. Бестселлер! Три тиража за полгода. Напечатано и распродано сначала 10 000, потом 20 000, потом еще 60 000. Так, во всяком случае, утверждают издатели.

"Любовная драма жизни. В главных ролях: Андрей Миронов и Татьяна Егорова", - набрано на авантитуле. Книга написана от первого лица главной героини Татьяны. Имя Миронова - на каждой странице. Имена других действующих лиц кажутся взятыми напрокат из воровского жаргона. В конце книги, правда, псевдонимы раскрыты, почти все. А в самом конце, уже среди технических данных, редактор книги и директор издательства "Захаров" пишет самым мелким шрифтом, что "текст на стр. 441 не достоверен".

Книга Егоровой - роман. Поклонники книги, которых немало, уже успели сравнить ее с "Театральным романом". Оправдывая некоторые вольности повествования, называют написанное не воспоминаниями, а прозой.

Вот примеры художественного письма. "Мы попали в какое-то другое измерение, где не было ни материи, ни женского пола, ни мужского, только мелодия, напоминающая музыку Баха, нисходила на нас, вскрывала какую-то боль в недрах души, залечивала ее и так же внезапно, как снизошла, исчезала", - это о первом любовном свидании Татьяны и Андрея в гостинице "Рига". Или: "И опять мы встречались глазами на территории панорамного зеркала, и эта маленькая территория панорамного зеркала заполнялась в дороге картиной несказанного сада любви, где порхали и трепетали ресницами два голубых и два карих глаза". Увы, в книжке, где так много грязи сознательно выливается на голову виноватых и, вероятно, безвинных тоже, много обыкновенного словесного мусора. Никогда москвич не скажет (тем более не напишет!): "во всех подъездах на улице Сретенка". Сретенка она и есть Сретенка. Ясно, что улица. Или, в конце, - "в феврале месяце", через страницу - "в октябре месяце". Так что с прозой не очень получается.

Кроме как о Миронове и о "себе", автор много пишет о Ленине, причем с такой ненавистью ("одержимый, с уже усыхающими мозгами"), что можно заподозрить Егорову в том, что она не может простить умершему вождю, что тот оказался чуть ли не единственным, кто с равнодушием отнесся к ее красоте и совсем не домогался. Все остальные - или домогались, или завидовали, или мечтали о ее теле, но боялись открыто сообщить об этом: "Я нравилась всем друзьям мужского пола. <...> Конечно, мужчинам хотелось приобщиться не только визуально, но и физически к той, которая так будоражила всю гормональную систему". А Ленин и открыто не сообщал, и, кажется, даже не мечтал (смерть вождя для автора-героини смягчающим обстоятельством почему-то не становится). Чтобы досадить Ильичу, Егорова готова добрым гением избрать депутата Пуришкевича, матерные стихи которого она с удовольствием цитирует. Так же смело, как о Ленине, Егорова пишет и о советской власти в целом.

Теперь что касается воспоминательной части книги. Цель ее ясна, задачи очевидны: всех полить говном, кого-то ударить так, чтобы уже не встали, но главное - пройтись на этом светло- и темно-коричневом фоне в белом - в том самом белом платье, о котором так много она пишет в своей книге и которого так и не было в ее бурной "женской жизни". Александр Ширвиндт, может быть, и недостойный друг (речь - об Андрее Миронове) - чего стоят хотя бы его воспоминания о недугах Миронова, со многими физиологическими подробностями, опубликованные еще при жизни Марии Владимировны. Но то, что пишет о "Шармере" (под такой кличкой Ширвиндт проходит в книге почти до последней страницы, где - перед самым финалом - Егорову вдруг прорывает и она выдает несколько самых ненавистных настоящих имен) Егорова, - выходит за рамки приличий. Когда, признаться, уже неважно, правда описана автором или нет, - когда на первый план выходит мерзость вспоминающего, а не мерзость описанных мерзостей.

Замечательные рассказы худрука Театра сатиры Чека о художниках определены как "гормональная атака". Описание Чека - "нижняя часть лица - тупой нос с широкими ноздрями и мясистая область под носом выдают низменную натуру" - кажется позаимствованным из антисемитских "физиогномий", которыми были завалены базарные лотки в начале века. Бытовало тогда представление, что еврейский нос с горбинкой уже обозначает низменную натуру. Оказывается, не забыто! Естественное в те годы посвящение премьеры "Бани" грядущему юбилею революции - комментирует: "не упускал возможности лизнуть". То, что иначе бы спектакль не выпустили, в расчет не берется.

Много - про Фрейда, особенно там, где про Марию Владимировну Миронову. Иногда - художественно: "Царь Эдип не будет счастлив со своей супругой Иокастой, а выколет себе глаза заколкой ее пряжки и уже в обработке господина Фрейда поселится в душе знаменитой артистки Марии Мироновой в виде психического комплекса". Тут что ни слово, то - художественное. Много - про эндокринологию, в которой, кажется, автор (или - героиня?) чувствует себя большим специалистом (даром, что родственники давали ей читать "таинственную запрещенную литературу" - Рерихов, трактаты о Савонароле, - узнала много новых слов, в том числе и из смежных областей знаний - однажды упоминает даже ДНК!): "Миронова была по характеру - конфликтер и даже на пустом месте раскопала бы причину для гнева, взрыва и оскорблений. Всем большой привет от науки эндокринологии!" Или - снова про главного режиссера театра: "он был чем-то раздражен, наверное, гормональное".

Широко разошлась цитата, которой заманивают, увлекая воспоминаниями Егоровой, - про "растление блудом", будто бы царившее в Театре сатиры: "намекнуть на роль, и артистки, толкаясь локтями, рвутся в кабинет, на четвертый этаж, расстегивать ширинку, до дивана аж не успевали добраться". Несчастья актрисы-героини в театре, если верить автору, начались из-за того, что она пошла против всех традиций и отказалась расстегивать ширинку. Признаться, при описываемом характере героини и ее довольно свободном нраве, очень непросто понять, отчего же тут вдруг она заартачилась. Единственное удобоваримое объяснение - ей слишком претил запах земляничного мыла, исходивший от мэтра. Но это мало имеет отношения к тому, что преподносится как высоконравственные запреты и самоотверженность.

Однажды Чек, правда, все-таки частично добивается своего, хватая актрису "цепкой зверюшечьей лапкой прямо между ног за это самое место". Хватает, потом о чем-то спрашивает, следует ответ и лишь потом: "Вы бы убрали руку, а то мне так стоять неудобно..." Трудно представить, чтобы женщина позволила столь ненавистному мужчине хоть секунду подержаться так, как это описано у Егоровой. Или все здесь неправда, или фантазия не прошла через горнило того самого литературного дара, который пробился на свет после того, как Миронов женился на Певунье: "он растрачивал свой блистательный Божий дар, трепал его в концертах, зарабатывая деньги, а я сконцентрировалась на даре литературном".

Некоторая излишняя серьезность к себе часто подводит то ли автора, то ли героиню. Все, что к ней обращено, - воспринимается чересчур всерьез, что от нее исходит - может быть и так, и эдак. Подробно она приводит в книге все письма Миронова к ней, адресованные в Гагры и написанные во время отпуска. Первое, второе, третье. "На обратной стороне конверта вопль в форме шутки: "Жду ответа, как луна ждет ракету". А почему не шутка в форме вопля?!

С какого-то места повествование неотступно напоминает какую-то классическую историю. Напав на очередное "фэ" - из жизни во время пражских гастролей: "Артисты варят в номерах гостиницы на плитках омерзительные супы из пакетиков, а на сэкономленные деньги бегут в магазин - прикрыть голые задницы", обращаешь внимание на то, что это - о них, а не о себе. Они варят омерзительные супы и бегут прикрыть голые задницы, а она, героиня, в следующем абзаце стоит "с прямой спиной, улыбаюсь всем, в новомодном джинсовом длинном костюме - юбка-банан, на ногах элегантные черные замшевые сапожки на тонком каблуке. В руках хрустальный бокал с коньяком". Оставим на художественной совести автора "бокал с коньяком", но, право, не вяжется этот новомодный костюм с прежде высказанным презрением к чужому желанию прикрыть голые задницы. Это презрение вызывает из памяти Ивана Александровича Хлестакова. Юрий Лотман очень верно заметил во вранье Хлестакова доминантное чувство презрения к самому себе, которое завравшийся Хлестаков с фельдмаршальских высот изливает на неких столоначальников и писаришек, по сути же - на самого себя. Подобного "вранья" в книге Егоровой много.

Много - про климакс. То родная мама "взрывалась в своей женской перестройке", то другая, Миронова: "ей было 55 лет, и наша любовь тоже попала в особый период ее перестройки", "и мы с Андрюшей горели в ее перестроечных гормонах". Заглядываю в конец книги, где приведены скупые строки ее биографии, по всему выходит, что самой Егоровой в этом году - 55.

Много - о своих заслугах. Это она заставила Миронова расписаться с Певуньей, она обратила внимание Эфроса на Миронова, и т.д.

Можно сказать еще, что книга распадается на две части - до смерти Миронова и после. До - непрерывный и злобный рассказ, после - клочки воспоминаний, с большими перерывами, записи, наскоро сделанные в блокноте или дневнике и не соединенные в единое повествование. Много мистики - полетов с Мироновым на другие планеты, вытаптывание снега то ли во сне, то ли наяву. Много - про церковь, Бога, про Россию: "Господи, что стало с Россией? Какая бедная церковь!" Как всегда у русских, язычество и христианство предстают в неразрывной и запутанной связи.

В конце книги, там, где на всякий случай написали про недостоверность списка "действующих лиц и исполнителей", значится длинный номер некоего "гигиенического сертификата". Но обыкновенным гигиеническим нормам эта книга не соответствует.