Деталь, увеличенная до размеров романа

РОМАН Ольги Славниковой "Один в зеркале" ("Новый мир" # 12) кажется настолько типическим для определенного направления в современной литературе, что его хочется внести в какую-нибудь гипотетическую хрестоматию для изучения изящной словесности конца ХХ века. Исследуя этот единственный образец, будущие студенты смогли бы совершенно безошибочно составить в своих несуществующих головах представление о мучительных потугах писателя времен Великой Потери Смысла выработать способ создавать текст, как бы равновеликий себе самому.

В своем огромном по объему предыдущем романе "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки", который публиковался в журнале "Урал" в 1996 году и фигурировал в Букеровской шестерке этого же года, Славникова уже обозначила характерный для нее метод письма - малоподвижный, на каждом шагу нарочито пробуксовывающий сюжет, строящийся на самых незначительных событиях, пышно декорируемый всевозможными "лирическими отступлениями", которые, собственно, и составляют главный стержень повествования.

"Один в зеркале" гораздо более компактен и умещается на ста журнальных страницах. Но метод остался прежним: для Славниковой не важно, о чем повествовать, главное для нее - сам рабочий материал, то есть слова. Умение Славниковой пристально вглядываться в структуру, детали и механику текста сделало из нее очень умного, тонкого, можно сказать, филигранного критика. Что до ее прозаического таланта, то тут дело, кажется, обстоит сложнее.

Славникова словно под лупой изучает каждую попавшую в поле зрения мельчайшую детальку и прописывает ее с тщательностью крепостной вышивальщицы. Каждая ее фраза, точно вокзальный носильщик старой выучки, везет груженную до самого верха тележку добросовестно подобранных эпитетов и обстоятельств образа действия, причем аккуратно смазанные колеса инверсии придают этому экипажу особенно плавный и оттого довольно монотонный ход.

Метафора, связанная именно с вышиванием, дала название "Стрекозе", где вышитая собака и вышитая стрекоза оказались равными по размеру изображениями и, таким образом, устанавливалось их равенство во второй реальности, более значимое для автора, чем их неравенство в реальности первой. Эта метафора актуальна и для принципа письма, используемого в "Одном в зеркале". Скрупулезно отслеживаемая деталь играет роль не просто равноправного персонажа, но почти вытесняет из текста самих персонажей, бледных и невыразительных, чьи "гипертрофированные" характеристики перестают определять что-либо помимо самих себя.

Славникова не просто демонстративно дистанцируется от персонажей, она настаивает на их нарочитой условности, вводя в текст дополнительно описанные прототипы героев и фиксируя отличия одних от других. Но поскольку нет никакой уверенности в соответствии этих описаний действительно существующим личностям (и даже уверенности в их физическом существовании), то этот прием направлен скорее всего на то, чтобы лишний раз подчеркнуть принципиальную несовмещаемость, "параллельность" двух реальностей - текстуальной и жизненной.

Целью "Одного в зеркале" является, разумеется, не построение обычной романной интриги, где персонажи играют свою собственную, иногда весьма важную роль, а выяснение принципов создания и функционирования текста, так сказать, развитие интриги автора с самим собой и созданной им теории художественного творчества. По существу, один в зеркале и есть автор, разбирающий свои отношения в данном случае, допустим, с категорией времени (этому вопросу отдано в "Одном в зеркале" немало внимания), но и с любым другим предметом, который мог бы привлечь его интерес.

Оставаясь мастером точного и емкого слова в пределах одного абзаца, Славникова теряет дыхание на более серьезной дистанции. На всем протяжении "Одного в зеркале" нет ни одного диалога, речевой строй абсолютно однообразен, это нечто, напоминающее перемешивание загустевшего меда в высокой банке, - усилия по преодолению инерции материала требуются немалые, а результат на выходе - почти что ноль. Оставив себе одну только авторскую интонацию, не перемежаемую никаким посторонним вторжением, Славникова рискует усыпить читателя, чье сознание, подчиняясь общим физиологическим законам, реагирует на плавную монотонность повышенной тягой к подушке. Эта непроизвольная реакция может лишить его удовольствия насладиться хорошо сформулированными наблюдениями автора, которые располагаются позже той страницы, на которой его сморит сон.

Это, конечно же, будет обидно, поскольку автор заслуживает такого результата только отчасти, не озаботившись время от времени подталкивать ленивого и нелюбопытного соню локотком под бок. Для этих подталкиваний нужно не очень-то и много усилий - перевести сюжет из разряда третьестепенной важности в разряд более значимых величин. В конце концов жанровые рамки не такая уж маловажная штука. Роман не эссе, где словесный талант Славниковой мог бы развернуться в полную силу и без сюжетообразующих костылей для поддержания формы. Тут уж стоило бы выбрать раз и навсегда - или браться за романную форму, приняв на себя приличествующие положению обязательства, или уж действительно, не насилуя собственной природы, отказаться от сюжетных условностей и отдаться вольной стихии non-fiction, ничем, собственно говоря, не худшей, чем обыкновенная сюжетная проза.