Мария Ремизова ТРУДНО сказать, что объединяет рассказы Юрия Буйды в подборке из 11-го номера "Знамени". Действие первого отнесено к 14-му году (о знаменитом выстреле в Сараево персонажи узнают из газет, и героиня, хотя политикой, кажется, не интересуется, тотчас догадывается, что следом непременно будет война). Второй - об одном эпизоде времен Гражданской войны. Третий - наши дни. Можно было бы предположить, что Буйда выстраивает какую-то хронологическую интригу, но четвертый рассказ вообще не поддается точной временной привязке, ясно только, что описано советское время. Хронология, таким образом, нарушена.
При этом три первых рассказа обнаруживают некоторые признаки имитации типологических черт литературы того времени, к которому отнесены описанные события. "Евгений и Юлия" показывает пару любовников, коротающих время на Лазурном берегу (женщина, естественно, замужем). Герои тешат себя мечтами, как уедут вдвоем в занесенное снегом поместье. По мере развития сюжета становится известно, что женщина неизлечимо больна, что у нее была когда-то тоже неизлечимо больная дочь-инвалид. Герои в основном лениво перебрасываются словами (впрочем, есть и довольно вульгарно описанная эротическая сцена). В финале герой по необъяснимой причине стреляется из пистолета.
В рассказе "Полный бант" отряд красноармейцев захватывает какое-то поместье, где зверски насилует, а затем убивает обнаруженных там женщин. Кроме одной, которая оказывается старой знакомой красного командира, он пытается ее спасти, отводит подальше и указывает, куда идти к белым. Но назавтра на территории, только что захваченной отрядом у белых, герой обнаруживает ее обезображенный труп. В гневе на белых и на красных он расстреливает из пулемета и тех и других, но тут же оказывается на прицеле комиссара, который, оказывается, сам убил и изнасиловал эту женщину. Но, убив и комиссара, герой все-таки спасается бегством, чтобы найти покой в скиту православного старца.
В рассказе "Жакан" герой - современный бандит, - лишившись жены и еще не рожденного ребенка, нравственно перерождается, едет зачем-то на родину невинно убиенной, где узнает, что его старый враг желает получить хранящуюся в деревне старинную икону, с которой поселяне ни за деньги, ни за что другое расставаться не желают. Герой дает обидчикам достойный отпор, залив деревенскую улицу кровищей, а сам уезжает куда глаза глядят с полюбившейся ему деревенской дурочкой, причем уезжают они на слоне, который, оказывается, некоторое время назад самовольно прибился к деревне.
Местами Буйде как будто удается поймать похожие на "оригинал" интонации. Местами (вольно или невольно) его тексты резко диссонируют с имитируемыми образцами, как, например, в уже упомянутой любовной сцене из "Евгения и Юлии", когда героиня говорит герою после соития: "Я боюсь пошевельнуться, чтобы не выплеснуть из себя твоих головастиков". А герой через пару строк заявляет: "Меня удивила твоя манера переживать оргазм". Воля ваша, но это реплики из сегодняшней, а не почти вековой давности постели. Прямая речь персонажей и в этом и в другом "историческом" рассказе вообще часто смотрится явным анахронизмом. Не возьмусь определить с точностью, авторская ли это оплошность или сознательный прием, чтобы вслед за Сорокиным деконструировать соответствующий дискурс. В обоих случаях особенно значительного эффекта не достигнуто.
В последнем рассказе "Хромой утке пощады нет" Буйда вновь возвращается в свой привычный мирок Урблюдов и Общих Лиз (большинство рассказов этого мифологического буйдовского цикла объединено в книге "Прусская невеста", недавно не получившей Букера). Сюжет, как всегда, гротесково-фантастичен, вывод тяготеет к мрачности и сарказму. "Хромая утка" обозначает уже окончательную изжитость найденного когда-то приема: если в ранних рассказах цикла бурлила какая-то экзотическая жизнь, то здесь все холодно и мертво, как в пустыне. Впечатление, что эта "Хромая утка" не свободно родилась на свет, а буквально насильственно выдавлена из своего яйца, каковое впечатление, обыкновенно, не способствует ответному энтузиазму читателя.
Поэтика опубликованного в этом же номере журнала рассказа Асара Эппеля "Чужой тогда в пейзаже" удивительнейшим образом гармонирует с поэтикой вышеописанной "Хромой утки". Во-первых, Эппель строит свои рассказы из давно начатого цикла "Травяная улица" на том же ностальгическом переживании, которым питается и буйдовская муза. Во-вторых, тот натуралистическо-реалистический метод, с помощью которого создавались его более ранние рассказы, видимо, Эппелю поднадоел, так что здесь он изменяет ему с давно облюбованным Буйдой гротеском, претендующим на многозначительность.
Рассказ строится таким образом, чтобы противопоставить прописанный с тщательностью малых голландцев низменно-бытовой пласт какому-то пунктирно намеченному пласту, но, очевидно, и содержащему в себе всю соль. Пока Эппель держится привычной ему колеи, ему удается достигать определенного художественного эффекта. Эппелю вообще удаются мигом схваченные и одной фразой обрисованные образы предметного мира. Чего стоит какой-нибудь выхваченный из трещины на асфальте "обрывок шнурка, с которым в пору июльских ливней искал покумиться червяк".
Но автором, к несчастью, задуман и второй план. Этот план начинает выявляться где-то во второй половине рассказа, достигая апогея в финале, благодаря чему общий смысл становится темен до непрочитываемости. Этот вломившийся в рассказах непрошеный гость ломает уже устоявшуюся к середине повествования конструкцию, уничтожая даже то впечатление, которое уже успело на тот момент сформироваться. Несчастная страсть наших писателей усложнять простые вещи не проходит для этих вещей даром. Отражаясь в кривых зеркалах их творческих лабораторий, они утрачивают свое природное совершенство, превращаясь в вещи, может, и многозначительные, но в этой своей напыщенной многозначительности во многом бессмысленные. Пока шнурок ищет покумиться с червяком, это прежде выглядит, как разумный выбор, но когда его против воли тащат под венец с райской птицей, остается только подивиться ослеплению свахи, пытающейся состряпать столь неравный брак.
Дарья Гармоненко