Роман не про это

ЗРИТЕЛИ, как известно, любят детективы потому, что приятно чувствовать себя умнее автора и героев. И читатели тоже любят детективы - со стрельбой, "мужчинскими" героями, которые сперва действуют, а потом чуть-чуть думают, чемоданами денег и простыми страстями. Читатель любит, чтобы все было понятно.

А писатели любят читателей и поэтому тоже неравнодушны к детективам. Правда, вечно норовят на детективный костяк (это чтобы, значит, читатель не заскучал) навесить умного чего-нибудь. Вот Достоевский, например, Федор Михайлович, - что ни роман, то пара трупов. Когда в финале, а когда и ближе к началу.

Юрий Малецкий предлагает читателю труп прямо с порога. Как если бы "Преступление и наказание" начиналось с "Вы и убили-с, Родион Романович". К герою, густо помеченному автобиографическими обстоятельствами (тоже писатель, тоже эмигрант "экономической волны", тоже в Германию, тоже еврей) является некто Мухтар и - с места в карьер: "Скажите, а что вы почувствовали, когда узнали, что ваши люди убили Акопа?"

Таковой приемчик шоковой терапии понуждает героя лихорадочно отступать в свое прошлое, рывками и перебежками вводя в повествование события то недавнего прошлого (эмиграция, первые впечатления от Германии), то прошлого давно прошедшего (отчаяние скудных перестроечных лет, попытки давать деньги в рост чулочному предпринимателю - он-то и есть Акоп; полное и бесследное оных денег исчезновение). Но зловещий Мухтар, бывший профессиональный психолог и, видать, сторонник психодрамы, требует гораздо более подробной проработки этого травматического прошлого: герой должен вернуться в Москву и сам разыскать убийц своего неисправного должника Акопа Джагубяна. Средства убеждения применяются совершенно классические: кнут ("тогда я буду решать, что с вами делать"), пряник ("дам денег на ресторанчик") и основной арсенал Бендера - "заграница нам поможет" и "я дам вам парабеллум".

Но не бойся (или - не надейся), добрый читатель, - стрельбы, "разборок по понятиям" и прочих понтов корявых не будет. Забегая в самый конец, скажу сразу, что в следующий раз Мухтар появится в книге уже неживой (понятное дело, разборки; трупом больше - трупом меньше) и ни к чему такому героя понуждать не будет.

Потому что роман - про другое.

И стремительное развитие действия первой части сменяется неподвижностью второй, в которой ничего так и не произойдет. Герой будет сидеть в баре мюнхенского аэропорта и надираться со случайно встреченным компатриотом, ныне - американским славистом. А славист будет рассказывать три истории про предательство и по профессорской профессиональной привычке преподавать его (предательства) теорию. Вместо американского "романа на бегу" читатель погружается в шахрезадистое сплетение, где каждая история вытягивает следующую, а та - другую, словно связанные платки из кулака иллюзиониста. И эта убаюкивающая трясина заставляет героя, словно в сон, проваливаться в свое прошлое, урывками и проблесками вводя в повествование события то недавнего прошлого (бессмыслица переезда в чужую страну, нежелание жить на местный лад), то прошлого давно прошедшего (попытки выбить из Акопа деньги, знакомство со специалистами этого рода занятий - двумя Владиками, бесполезное содержание ими должника в пыточном подвале, роковое "У него и правда нету денег").

Но не надейся (или не бойся), милый читатель, - публичного покаяния и целования мюнхенской земли посреди аэропорта не будет. Посудачат и разойдутся.

Потому что роман не про это.

Собственно, автору от своего героя ничего особенного не надо. Как это ни странно, в романе, органично примыкающем к традиции русской психологической литературы, героя не будут выворачивать наизнанку, выжимать и вывешивать на просушку. Для того и речь вся целиком передана ему, чтобы случайно не вмешаться, не обогнать логику развития характера.

Автор не нависает в небе с седой бородой, а помещается - невидимый - сзади, за плечами героя, лежащего на ковровой фрейдовской кушетке и бесконечно выговаривающего свои конфликты вплоть до момента продуктивного кризиса, когда и самому герою все становится ясно и бездна своего человеческого падения открывается ему самому. Не автор сует его носом в бездну, словно нагадившего котенка, а сам герой снимает с себя ложь за ложью, чтобы пробиться к своей подлинности. В этом смысле "Проза поэта" восходит не столько к "Преступлению и наказанию" (поминаемому в самом романе), а к повести "Кроткая" из "Дневника писателя", которая вся есть монолог мужа у гроба выкинувшейся в окно жены.

Однако где герою вольготно, там читателю несколько жмет. Одно читательское неудобство такого рода повествования состоит в том, что все развивается на пространстве одного и того же неизменного языка. Герою бесконечно являются языковые двойники: "Я понял, что по душу мою откуда ни возьмись грядет еще один, непрошено говорящий со мною моими словами, только этот уже - совсем-совсем неотличимо от меня. Господи ты Боже мой, с чего вдруг послал ты в два последних дня такой урожай ягод одного со мною поля - после двух лет интеллектуального затворничества?" И Мухтар, и профессор предательства, и оба Владики - неразличимы, словно кружащиеся листья в ноябре.

Другое сводится к школьному вопросу "Ну, и чем кончилось?". Русский читатель-классик с брезгливостью относится к хеппи-эндам, но совсем без какого-нибудь "энда" обходиться еще не привык. А с этим сложно. Никакого финала у "Прозы поэта" нет и быть не может. Вся структура романа направлена на то, чтобы создать бесконечное количество напряжений, шахматных боев, вынуждающих героя на последний шаг признания самого себя - неприкаянного, грешного, отягченного всем, что только может туманить духовный взор, и все же - удостоенного жизни и не оставленного горней любви. Но охватить само это движение возможно только сторонним взглядом. А завершить роман словами: "Я раскаялся и просветился истинным светом" - невозможно. Это ведь выйдет, как в телевизионном ролике против СПИДа: "Потом я умер. Очень жаль".

А роман - не про это.