Житие Алексея, человека советского

	Поэт за другой работой. Фото РИА-"Новости"

НЕ ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА, а исторической правды ради можно было бы без всякой натяжки назвать Алексея Александровича Суркова живым воплощением прозы Андрея Платонова, одним из персонажей того же "Чевенгура". В романе почти на каждой странице отыщутся слова, которые могли бы стать эпиграфом к его жизни. Взять хотя бы высказывание Игнатия Мошонкова: "Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет готов!.. А я смотрю: чего я тоскую? Это я по социализму скучал".

Алексей Сурков любил называть себя "ровесником века". И он действительно прошел с XX веком большую часть исторического пути, в чем-то отразив его, в чем-то сам став его отражением. Вот почему поэзия и судьба Суркова представляют интерес не только как литературный факт, но и как социально-психологический феномен своего времени. Времени, главная диалектика которого сводилась к грубой примитивной схеме: из грязи - в князи, из князей - в грязь.

Кто бы мог предположить, что родившийся ровно сто лет назад в Ярославской деревне Середнево в семье бедного крестьянина простой парнишка станет по прошествии лет не только известным поэтом, но и крупным писательским чиновником, государственным деятелем. Никаких особых знаков и благодатных знамений, указующих на его будущий избраннический удел, над ним не воссияло. Правда, какая-то чудная странность ("чевенгурского" окраса!) промелькнула обещанием чего-то неожиданного в имени сурковского прадеда, которого, один Бог знает с какой стати, звали Помпеем.

Сурков был, говоря языком его ровесника Николая Тихонова, из поколения "праздничных, веселых, бесноватых". Он не просто участвовал в Гражданской войне, он громил своих же собратьев, обезумевших от голода и насилия восставших крестьян Тамбовской губернии, которых он называл "кулацкими бандами Антонова". О своем прошлом Сурков со всею большевистской прямотой скажет в своей небезызвестной речи на Первом съезде писателей: "Вопрос о прощании с прошлым... никогда не стоял". Иными словами, он без колебаний и тени смущения признает, что в литературу и в жизнь ворвались люди без прошлого, без памяти, без культуры, без языка, без роду и племени - такие же, как и он сам.

Приход в литературу всех этих Сурковых, Жаровых, Уткиных, Безыменских, Алтаузенов, Тихоновых, Долматовских назывался "большим подъемом творческой самодеятельности масс". Природа не терпит пустоты, и в освободившуюся после деморализованной и уничтоженной интеллигенции нишу хлынула не изъеденная сомнениями и рефлексией молодая, наглая кровь. Первые стихи Алексея Суркова появились в 1918 году в "Красной газете", когда еще в полном расцвете творческих устремлений были живы Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Валерий Брюсов, Федор Сологуб. Но уже через несколько лет "политбоец Алеша Сурков" заговорит на языке, который Платонову даже не надо было выдумывать: "Поэтические возможности находятся в прямой зависимости от степени смелости перевода на новую вышку виденья мира".

На Первом съезде советских писателей в 1934 году заматеревший Алексей Сурков бросается в бой с самим Бухариным (по сути, с Партией!), вступая в полемику с его докладом по поэзии, где тот противопоставлял гражданской линии Маяковского, как отжившей, камерность и аполитичность поэзии Пастернака. "Давайте не будем размагничивать молодое красногвардейское сердце нашей хорошей молодежи, - говорил Сурков, - лирической водой... Будем держать лирический порох сухим!" И читатель с удовлетворением мог от книги к книге убеждаться в "сухости пороха" самого поэта:

Ой ты, песня, путь,
пройденный
В строгом шелесте знамен!
На крылечко встань,
Буденный,
Свет Михайлович, Семен...

Сегодня уже невозможно понять, до какого момента Алексей Сурков искренне верил в то, о чем говорил в своих идеологических стихах. Единственный объективный критерий "неискренности" - это явные провалы в пародийность и "маразматичность" его якобы гражданственных и публицистических стихов типа: "Я в жизни объехал много стран // Англию видел, видел Иран..." или "В нашей стране над стихами и песнями // Властвует высший свободы закон..."

За свою долгую жизнь Алексей Александрович выпустил несколько десятков сборников стихотворений, за которые получал ордена, государственные премии. Был депутатом Верховного совета СССР и РСФСР, секретарем Союза писателей СССР, избирался членом Центральной Ревизионной комиссии КПСС, кандидатом в члены ЦК КПСС. Наконец, стал Героем Социалистического Труда.

Ничего удивительного в том, что власть пригревает верных ей подданных, нет. Гаврила Романович Державин тоже принимал из рук Екатерины II табакерку с червонцами за ее прославление в оде "Фелица", а потом получал от нее же чины. С тою лишь разницей, что со времен Державина мало кто мог "истину царям с улыбкой говорить". И не нашлось у нас своего Андре Шенье, который, сначала поверив в народный энтузиазм и "в обновление человечества, достойное благ Свободы", все же сумел разглядеть звериный оскал революции и ценою собственной жизни бросить ей свою анафему.

Вчитываясь в лучшие стихи Суркова, зная многие его человеческие поступки (отнюдь не правоверные относительно высочайших директив), обнаруживаешь честные уголки поэтического сердца. Все-таки его "генеральское" предисловие способствовало выходу наиболее полного по временам 1976 года собрания стихов Анны Ахматовой в большой серии "Библиотеки поэта", где он назвал Ахматову "выдающейся русской поэтессой". Правда, прежде было у него и весьма знаменательное послесловие к одному из ее сборников стихотворений, где он обронит фразу о том, что "у Ахматовой не хватило ума". По прочтении послесловия у Анны Андреевны был сильнейший сердечный приступ...

И все же именно Сурков помог Мандельштаму, когда тот приехал в Москву из Воронежа, не имея средств к существованию. Именно он поддержал тайно приехавших в Москву из ссылки кавказских поэтов Джемалдина Яндиева и Кайсына Кулиева. Не найти имени Алексея Суркова и среди тех, кто на общемосковском собрании писателей в 1958 году громил Бориса Пастернака. Даже среди не выступивших, но записавшихся Суркова нет.

Читая стихи молодого Алексея Суркова, особенно его военные циклы (а он участник трех войн - гражданской, зимней кампании 1939-1940 годов и Великой Отечественной), убеждаешься, что в нем были задатки большого поэта. У него сильная, энергичная строка, наполненная воздухом революционной романтики. Он прекрасно чувствовал новую языковую стихию. Но главное его качество, с годами, к сожалению, утраченное, задавленное риторикой, - это нефальшивый лирический голос и свободная, по высшему счету, поэтическая интонация. Только истинный поэт может начать стихотворение такой удивительной строкой: "В смертном ознобе под ветром трепещет осина..." и далее:

Ворон-могильщик, от пепла
горячего серый,
Падает в черную ночь
с обгорелых ворот...

Но что Суркову эти трагические суровые стихи, когда уже вся страна поет его "Конармейскую", "Песню смелых", когда он не по дням, а по часам вырастает в крупного общественного деятеля. И все же ему еще предстоит неподкупное творческое счастье, он еще напишет лучшие свои стихи о войне: "Курганами славы покрыта родная равнина", "Человек склонился над водой", "Застольную песню" и одно из самых пронзительных стихотворений "Видно, выписал писарь мне дальний билет...", звучащее как исповедь поколения:

Череда лихолетий текла надо
мной,
От полночных пожаров красна.
Не видал я, как юность прошла
стороной,
Как легла на виски седина.
И от пуль невредим, и жарой
не палим,
Прохожу я по кромке огня.
Видно, мать непомерным
стараньем своим
Откупила у смерти меня.

И, конечно же, среди этих стихов "Бьется в тесной печурке огонь", ставшее фактически народной песней. Может быть, эту песню запомнили потому, что в ней Алексей Сурков, обращаясь к любимой женщине, высказал самое тайное, что всю жизнь носил в себе, но в чем никому не мог признаться: "Я хочу, чтоб услышала ты, // Как тоскует мой голос живой..."

Но этот живой, тоскующий голос все реже давал о себе знать в бесцветных, становящихся с годами окончательно мертвыми стихах... Есть какая-то мистическая тайна - возмездие ли, справедливость ли судьбы, - но все окружавшее поэта в детстве, все родное и знакомое, все деревни вокруг Середнева исчезли бесследно с лица земли, ушли на дно Рыбинского водохранилища, хотя Середнево все-таки чудом уцелело. Поэт с огорчением напишет об этом в стихах: "Мир детства моего на дне морском исчез..." и назовет утраченное "деревенской Атлантидой".

Не сам ли он отказался от прошлого? И прошлое ему отомстило. Атлантидой, увы, оказалась эпоха, которой он так долго и верно служил. Под воду времени ушли лозунги, идеи, победы и трагедии, и вот уже самого его вместе с его поэзией, орденами и титулами затягивает на дно. И лишь зацепившееся за край оползающего берега Середнево напоминает, что появился там когда-то на свет человек с живым и тоскующим голосом...