Новая жизнь Карима Бухоро

	Отношения писателя и "Нового мира" имеют свою историю. Андрей Волос и главный редактор "Нового мира" Андрей Василевский на Антибукеровской церемонии. Фото Андрея Никольского (НГ-фото)

КАК И БЫЛО обещано, в 9-м номере "Нового мира" вышла повесть лауреата премии Антибукер прошлого года Андрея Волоса "Сирийские розы", отрывок из которой (вместе с интервью писателя) мы представляли на наших страницах (см. "НГ" от 11.08.99).

Место действия - снова Хуррамабад (Таджикистан). Время действия - несколько утренних часов, отнесенных к какому-то дню начала 90-х.

"Сирийские розы" построены как два почти "чистых", не пересекающихся друг с другом внутренних монолога хозяина и работника, которые живут в совершенно разных, практически параллельных мирах. Хозяин - очень большой человек, еще в юности за убийство свояченицы попавший в тюрьму, где доформировалась его личность. После возвращения в родные края его способности были замечены и оценены очень большим человеком того времени, который пригласил его себе в помощники - выбивать деньги из тех, кто чего-то не понимает. В советское время их бизнес строился на шантаже и выдаивании денег из тех, кто наживался на хлопковых приписках. Потом босс умер (или был убит, темная история), и хозяином стал он, Карим. Но хлопковые приписки ушли вместе с плановой экономикой. Зато остались опий и конопля. Карим объединил местных воротил в единый концерн и стал совсем большим человеком. Теперь ему оставался последний рывок - не только реальная, но и формальная, закрепленная и выраженная в административных формах власть. И Карим вложился в политику, в организацию беспорядков, позднее - погромов, позднее - гражданскую войну.

Все это Карим обдумывает и вспоминает ранним утром ничем не примечательного дня, сидя в саду перед пиалой с дымящимся чаем. На самом деле - это особый день для Карима, день, по которому пролегает разделяющая его жизнь окончательная черта, но мы еще этого не знаем. Это знает Карим. В эти несколько часов решение еще можно отменить. Это часы последнего выбора. Восточные люди любят неторопливые размышления...

Волос работает на контрасте. Оттеняющий Карима садовник Рахматулло тоже думает под ритмичные взмахи кетменя. Он человек бедный и робкий. И мысли у него тоже робкие, совсем простые. Как жить, когда в семье столько ртов, а цены растут и растут? Вспоминает родственников - вот брат жены, Ином, человек состоятельный, не то что он, семью обеспечил, еще когда заведовал детским садом, теперь получше их живет, а только почему он всегда недовольный?..

Миры Карима и Рахматулло почти параллельны. В редких точках, где они сходятся друг с другом, возникает нечто вроде энергетического разряда, который тщательно и терпеливо готовил автор. Может быть, они даже где-то и необходимы друг другу, не столько в утилитарном смысле, сколько в "метафизическом". Но хотя они члены очевидной оппозиции, оппозиция эта отнюдь не двойственна, не исчерпывается ими. Сужение мира до этих двоих художественно эффективно, но отсутствие зримого противопоставления им обоим значимого третьего впечатляет еще больше. Хотя остается как бы за кадром. Но работает тем более сильно - как всякий скрытый, невыпяченный прием.

Контрастны и два совмещенных времени - стремительная динамика прошлого и застывшая неподвижность настоящего, где "ничего не происходит", за исключением последовательного восстановления этого прошлого. Оба как бы просматривают "внутреннее кино", не рефлектируя и не анализируя в полном смысле слова. Рахматулло словно раз и навсегда отказал себе в праве на личное мировидение - думать должны большие люди. Его самоумаление в каком-то смысле органично. Его внутренняя гармония непоколебима. Что бы ни случилось - плохого, даже ужасного, - он к этому, скорее всего, готов. Но он готов и к хорошему, он открыт (бессознательно, конечно) и отвлеченной красоте розы, и прикладной красоте простого труда.

Карим "не практикует" рефлексию по другим причинам. Он знает цену действия и ценит деятельную мысль. Это статичное утро для него уникально. Но хотя он и перебирает воспоминания, - это скорее форма прощания, нежели попытка в чем бы то ни было разобраться. Он - даже для себя самого - не столько субъект, сколько объект, превалирующий по значимости над другими, но принципиально ничем не отличающийся. Не он управляет подвластным ему миром, им правит избранная когда-то ролевая установка. Никакого Карима на самом деле нет, он внутри практически пуст. Поэтому никакого выбора не будет.

А Карим тем временем вспоминает: когда босс впервые вызвал его к себе, помимо прочего, он сказал, что, если бы у него был сын, Карим был бы ему не нужен. У Карима тоже не было сына. У него был племянник, и он сам воспитал его вместо сына, сделал из него человека. Разве чего-нибудь он жалел для Орифа? Ориф буянил, пил, играл в кости - разве Карим не покрывал его проигрышей, не замял историю с изнасилованием? Разве попрекал?

Власть, объяснял Орифу Карим, вот что самое главное. И деньги дают власть, и власть дает деньги, но нужна она не только ради денег. Власть нужна ради самой власти...

С этого момента, в общем-то, ясно, над чем так мучительно размышляет большой человек Карим. Ориф - это все, что у него есть из того, что связывает с людьми. Это последняя щель, в которую могут просачиваться чувства. Не будет Орифа - не будет человеческого мира. Жизнь станет почти бессмысленной, если некому завещать свое место за клетчатой доской. Останется игра ради игры. Власть ради власти.

Но Ориф посягнул - так, во всяком случае, подозревает Карим. Он не может позволить Орифу себя убить. Потому что место должно быть передано, а не отнято.

Рахматулло срезает букет алых роз и робко ставит на стол - с робкими и сбивчивыми словами. Что может быть лучше красоты, которая приносит радость и успокоение? Он хочет сделать так, чтобы хозяину было хорошо. И тут - наконец - звонит телефон. В плывущем перед глазами большого человека Карима Бухоро мареве захлопывается последняя щель. С этой минуты для него начинается новая жизнь в абсолютном нечеловеческом одиночестве.

Сведенные авторской волей два взаимоисключающих восприятия - крохотный, может быть, и славный, но слишком уж тесный мирок садовника и огромная ледяная пустыня Карима - создают мощный резонанс, придающий "Сирийским розам" настоящий размах. Они работают "друг на друга" без всякого видимого авторского вмешательства. Манера Волоса вообще такова, что он, будучи как бы вовсе устранен из текста, позволяет ему развиваться по собственным законам, которые, впрочем, сам же для него изначально и сформулировал.

В этом художественном мире авторские оценки в пределах текста исключены - он лишь проводник, передатчик "картинки". (Образность Волоса, кстати, почти визуальна, в определенном смысле "киноподобна" - никакой литературщины, тем более литературной игры, вычурных эпитетов.) Волос демонстративно выбирает простые формы, не без основания полагая, что сложность, присущая жизни, если верно следовать описанию этой жизни, сама произведет надлежащий эффект. В прозе Волоса реализм выступает в своих традиционных формах - и доказывает свою неиссякающую жизнеспособность.