Покой, гнев и радость

В ЧЕМ СМЫСЛ человеческого бытия - если брать по самому большому счету, памятуя, что пути земному положен предел? Уж наверно, не в том, чтобы выйти в финал победителем, - разве смерть покажется победителю менее страшной? И уж не в том, чтобы проклинать и витийствовать, судорожно цепляясь холодеющей рукой за ускользающие мнимости из садов радостей земных...

В старости некоторые люди мудреют. Взгляд становится ясным, разум - покойным. Суета жизни опадает вокруг них, точно желтые листья в солнечный сентябрьский день. Эти люди словно прощаются с миром, глядя на него уже чуть отстраненным, лишенным жадности взглядом. Это взгляд человека, сумевшего оценить красоту и великолепие мира, - благодарного за то, что ему довелось жить. Это мудрость человека, понявшего ценность простейших истин, понявшего главную истину: жизнь коротка, но это и делает ее прекрасной. Это и есть настоящее смирение.

Виктор Астафьев публикует заметки под общим названием "Затеси. Новая тетрадь" ("Новый мир" # 8). Их объединяет общая интонация, позволяющая увидеть мир глазами старого, прожившего жизнь человека. Не примирившегося с частностями, но примирившегося с жизнью вообще. Человека мудрого - и спокойного.

"Затеси" предлагают разное - от классических "стихотворений в прозе" до полноценных рассказов. Но большую часть занимает то, что принято теперь называть эссеистикой.

Долгим любовным взглядом смотрит Астафьев на природу, перебирая запавшие в память дорогие образы - самые простые: дикие травы, полевые цветы, гроздья рябины, одинокую березку. "Стоит деревце одиноко и тихо светится, молитвенно догорает. Только белый ствол, будто кость, с каждым утренником проступает все явственней, все отчетливей от корня до вершинки... Свечечка, родная, не зажигайся подольше, не сгорай дотла, пусть дни погожие и ясные подольше постоят, порадуют людей, их, кроме природы, уже некому и нечем порадовать". Это об осени, конечно, но не только о ней. Что нам осень в двадцать лет, когда впереди еще этих желтых березок целая роща! Это только потом, когда каждая такая свечечка на счету, вздумается просить - не загорайся подольше, а главное, так пристально всматриваться в эти маленькие листочки... Не сгорай дотла, повремени...

Потому так до боли жаль, когда человеки, слепотой одержимые, калечат данный им мир, где мелеют полноводные реки твоей молодости, сходят на нет леса, исчезает птица, рыба, зверье. "Люди! Россияне! Исчезла птица сойка! Еще одной жизни не стало возле нас! Люди! Что же вы не кричите? Что вы в набат не бьете? Дети, почему вы не плачете по птичке, дивной, сказочной?" Пусть тот, кому не жаль птицу сойку, первым бросит Астафьеву обвинение в сентиментальной расслабленности чувств. Я не брошу. Мне жаль эту сойку, хотя я сама, к стыду своему, ничего про эту сойку не знаю и даже не знаю, как выглядит это "диво природы, наш российский попугай". Надо было взять меня за шиворот да треснуть по затылку - что Астафьев, спасибо ему, и сделал. Теперь я про эту сойку, может быть, не забуду.

Не одним умилением полнятся "Затеси". Астафьев - писатель нравный, любит и припечатать словом. Когда доходит до людей, до поступков, до исконной российской бестолочи, он готов браниться с прежней неостывающей страстью, иной раз и несколько перехлестывая. Вот ругает Астафьев армейские порядки - по делу и за дело. Мол, "ползет по земле серою массой все то же одинаково одетое, одинаково подчиненное сверху донизу, одинаково смиренное, одинаково из мыслительной жизни выключенное стадо, исполняя под команду пастуха бессмысленные движения, упражнения, песни". Проблема - в общем, так сказать, смысле - существует, и поругаться на эту тему очень даже стоит. Но вот зачем-то попался под руку Астафьеву "попик в старомодном, с Византии еще привезенном, одеянии", который, "махая кадилом", "бормочет на одряхлевшем, давно в народе забытом языке молитвы, проповедует примитивные, для многих людей просто смешные, банальные истины". Зачем он здесь? Астафьев проводит аналогию: "Там, в кадильном дыму, проповедуется покорность и смирение, все время звучит слово - раб; в душной казарме, этой узаконенной тюрьме, где уставом, где кулаком и пулей вбиваются в человека подчинение и покорность".

Стоило ли? Едва ли. Уж во всяком случае - если это его действительно занимает и задевает - то не так, походя, да еще и подставляясь в запале. Что для многих "не убий" и "не укради" повод для искреннего смеха - не новость, но умно ли ссылаться на такие аргументы? А что попик кадилом машет, так обойди себе стороною, коли не нравится, на проповедь смирения - в отличие от армейской службы, заметим, - насильно никого не гонят.

Впрочем, здесь как раз стоит отметить, что Астафьев, оставаясь личностью совершенно самобытной, в творчестве ни от кого не зависимой, является тем не менее выразителем очень массового, собственно народного мировоззрения, которое проявляется у него совершенно спонтанно, поскольку сам он это мировоззрение носит в себе. И значит, так видится сейчас народному сознанию Православная церковь, в каком-то смысле, видимо, для него, этого сознания, безвозвратно утерянная - утратившая смысл непрочитываемая буква.

Или вот памятный, введенный Горбачевым "сухой закон". Образованному человеку понятно: и невозможно таким образом вытащить страну из алкоголизма, и вредно по всем статьям, поскольку в казну налогов не поступает, а народ хлещет всякую дрянь, в том числе и смертельно ядовитую. И сам же Астафьев тут же описывает, как на какой-то Богом забытой сибирской станции народ раскупал французский одеколон и, выпив, со зла (дорого) колотил хрустальные флаконы тут же, не отходя от платформы. Однако же в народном сознании этот горбачевский акт остался благодеянием (парадоксы русской души), и Астафьев так это и описывает - как "благое дело".

Но это частности. Общее настроение "Затесей" все-таки плюс, а не минус. Особенно это видно в финале - в последней фразе последнего рассказа, где герой, приехавший из провинции в Москву на писательский съезд, после бурной ночи с друзьями и собутыльниками, глядя из гостиничного окна на встающее над Кремлем зимнее солнце, "дрожа от восхищения и счастья", твердит и твердит:

- Хорошо-то как, Господи! Хорошо-то как!..