Юродивый в музее

Анатолий Зверев. Конь. 1985.

От Зверева при жизни разило сразу всеми выделениями человеческого тела. Плюс перегаром. Стояло такое густое амбре, что находиться вблизи него больше десяти минут было решительно невозможно. Ходил он в каких-то рваных обмотках, заплеванных, заблеванных и залитых краской. И тем не менее у него были десятки приятелей. Зверев жил по чужим семьям: друзья передавали его с рук на руки. Поживет недельку у одних: отмоют, отстирают, потом уже алкогольных закидонов и терпкого запаха терпеть больше не могут и передают дальше, по кругу. Одним из зверевских друзей была Полина Лобачевская, ныне – содиректор галереи «Кино». Ее портрет можно увидеть сегодня в зале Третьяковки. Галерея «Кино» по весне организовала выставку Зверева в Московском аукционном доме. Осенью новая выставка Зверева открыла новый сезон в Третьяковке. Инициатор – "Кино".

Когда крымские послы за данью пришли в Москву, Иван Грозный встретил их в истрепанной шубенке и сказал что-то вроде того, что Ельцин регулярно говорит кредиторам из МВФ: какая дань, смотрите, как сами-то бедно живем. Юродство – не только часть народной русской культуры, оно вошло в обычай интеллигенции и даже политиков. Тот же Иоанн Васильевич, царь всея Руси, написал Канон грозному ангелу Михаилу от имени Парфения Уродивого. Сила юродства состоит в сочетании уродства со святостью, причем одно с другим смешано так, что разделить их решительно невозможно. Уродство представлял собою сам внешний облик Зверева. А святость состояла в таком волшебном соединении руки и глаза, которое завораживало всех, кто наблюдал за тем, как Зверев рисует. Он просто брал в руки что угодно – от шпателя с полузасохшей краской до собственных соплей – и мазал по любой поверхности в любой удобный для него момент, при этом продолжая заниматься тем, чем занимался и до этого. Он даже не смотрел на то, что делал: глаз видел лишь натуру, а рука ходила по листу сама. И очень скоро из-под рук выходила работа. И часто – такая, которую все принимали на ура.

Зверев – художник исключительно русский. В том смысле, что юродство – оригинальная часть русской культуры, которая иностранцу понятна с трудом, а русским воспринимается без удивления. Для поколения московских любителей искусств, которое сформировалось в пятидесятых-шестидесятых, Зверев был живой иконой. Его легкая рука казалась прямым и явным признаком гения. И от него остались тысячи работ, которые лежат в домах былых приятелей, коллекционеров, случайных знакомых и первых встречных. В Третьяковке выставлены 233 работы: большое число, если судить в масштабах выставочных залов. В масштабах Зверева – возможно, сотая часть.

Один мой друг пришел как-то на Малую Грузинскую, а там при входе сидит рвань алкашеская и говорит: дай рупь, и я тебя нарисую. Друг мой, конечно, послал незнакомого попрошайку куда подальше. Тем синяком, естественно, был Зверев. История фольклорная, таких историй – десятки. Но та дерзкая беспечность, с которой Зверев производил, дарил и раздавал работы, сказалась на репутации его творений – еще при его жизни клепали фальшивых Зверевых. А после смерти мутный вал фальшивок, смешанных с оригиналами, захлестнул Москву. Устроители новой выставки надеются, что она станет образцовой. И клянутся, что в Третьяковке выставлены только оригинальные работы, потому что все они отобраны прямо из коллекций, собранных людьми, лично знавшими Зверева и получившими работы прямо от него. Одна из лучших – коллекция, подаренная Третьяковке Зинаидой Поповой-Плевако.

Зверев позировал себе с любовью и иронией. Портрет в позе Рембрандта (конец пятидесятых) – взлет головы, взгляд искоса и вихры – одна из многих зарисовок Зверевым себя. Почти что весь первый зал на выставке – графические автопортреты. Зверев везде: во всех залах его изображения. Он в 57-м рисует акварелью завзятого декадента – шея изогнута, зрачки ушли в углы глаз, взгляд направлен куда-то за спину. А вот он в 80-м году – почти что рубенсовский персонаж, сочно написанный маслом: с раздутыми щеками, неказистой бородкой и лукавым взглядом сатира; а главное – в огромной соломенной шляпе, которая, как солнце, освещает всю картину. Тут есть и страшный Зверев-56 – с лицом, залитым черной акварелью, но не сплошь, а линиями: сплющенная полосатая физиономия "черного человека". И есть Зверев-57, словно высовывающийся в щель, которая открылась внутри листа: так, что видны лишь растрепанные вихры, усики, глаза, нос и змейка рта, искривившегося кверху левой губой; вот рисунок, поразительный ярким и оригинальным видением соотношения между белым полем, черным изображением на нем и подписью (ее росчерк небрежно брошен вверх – над рисунком, и этот росчерк играет важную роль в композиции листа). Зверев был рисовальщиком от Бога и колористом таким, каких было немного в его эпоху. В тридцатые он был бы незаметен, появись он на свет, как художник, в тридцатые. В шестидесятые – стал признанным героем арт-подполья.

Большие глаза, брови стрелочками, худоба лица, как бы летящего в пространстве, и яркие цветные (маслом или акварелью) пятна – женское лицо. Зверев рано выработал такой стереотип изображения и следовал затем ему без остановки – на потребу почитательницам, которым такими и хотелось выглядеть. Женские портреты – одна из тех статей, которыми художник зарабатывал. Все его женщины похожи друг на друга, как сестры. За исключением двух: Оксаны Асеевой, которая была самой задушевной подругой художника, и матери.

Гротеск – вот та стихия, в которой Зверев был королем рисунка. Мрачная брейгелевская старуха с обвисшим жировым мешком под подбородком, толстыми оттопыренными губами и (главная деталь) огромным носом с горбинкой – "Портрет матери" (пятидесятые). Здесь нет не только никакой "красивости", но даже, наоборот, все характерные черты преувеличены до уродства. В другом "Портрете матери" (конца пятидесятых – начала шестидесятых) она стирает в тазу белье – и вся фигура словно подернута рябью особой дрожи влево-вправо, которая так характерна для прачки: складки правого рукава змеятся, силуэт спины двоится, удары линий, образующих фигуру, стремительны и резки, резкий зигзаг, бегущий от силуэта, напоминает о летящих брызгах и отлично передает сам характер движения туда-сюда. Экспрессия – еще одна черта, которая так выделяет Зверева на фоне современников. Магия таланта этого юродивого влечет к себе и до сих пор.