Живущие без помощи

В раннем рассказе "Потомки солнца" желание пересоздать мир объясняется трагической молодой любовью главного героя - инженера земного шара. И борьба за изменение столь неудачного мира, где люди умирают, вместо того чтобы быть счастливыми, приводит сперва к "прогрессу", а затем к самоуничтожению этого мира. Другой "гений прогресса" из рассказа "Лунная бомба" - личность просто глубоко преступная, очень чувствительная к уравнениям и равнодушная к человеческим жизням.

Диссонанс звучания усилится, когда Платонов займется эпическими полотнами о России и революции.

Стоит взглянуть на произведения, посвященные периоду революции в России, созданные людьми, не имевшими политических предпочтений или имевшими предпочтения "революционные", - Бабеля, Пильняка, Платонова и многих других, - как мы увидим примерно одно и то же: бессмысленную жесткость, абсурдность и ирреальность поведения людей.

Многие были навсегда напуганы этой Россией: ни одна страна не подходила меньше для устройства нового, чем она. Но и ни одна страна не нуждалась в этом новом так, как Россия, как думал Платонов и, вероятно, многие другие. Ирреальные картины Платонова - это противоестественное соединение нового и старого, всемирного и посконно-русского, живого и мертвого. Перед ним лежала страшная мертвая Россия - и он в нетерпении ждал прихода тех, кто гальванизирует ее труп, создаст на пепелище сад.

Несомненно, что цель усилий и наибольшую опасность Платонов видел в инфернальной жизни российской деревни. В писаниях Платонова или Пильняка трудно узнать русский народ, во всяком случае в его канонических литературных версиях: православный, отзывчивый и так далее. О малой вере русского человека писал в эти же годы и Бунин, издевательски вспоминая достоевских мужичков. Еще раньше об этом же писал Белинский Гоголю - и ему никто не поверил. Народ у Платонова абсолютно безбожен, абсолютно язычник, он вообще до цивилизации. Кажется, что крестьяне Платонова родом отнюдь не из глухих сибирских углов, а из коренных российских, давно освоенных земель живут на Луне, так мало у них связей со своим временем, с любыми институтами государства. Единственная призрачная связь, некая зона идентификации - храм, но и с ним в "новое время" контакт осуществляется через расстригу и стукача-попа ("Котлован") или через церковного сторожа, отбивающего никому не нужные часы ("Чевенгур").

Они живут, как в первобытное время, в полной власти от природы и ее магических законов: будет погода, будет урожай - будут живы, не будет - помрут, безропотно и просто. И только теплая, а порой жестокая хирургическая рука революции, по его мнению, могла тут что-то изменить и поправить.

РЫЦАРИ РЕВОЛЮЦИИ

Любимые слова Платонова: жить и сам. Каждый у Платонова живет сам - и сам помирает, без всякого отзвука и помощи, со случайной заботой случайных людей. Редко где умирают чаще и будничнее, чем на страницах его произведений. В словах платоновских героев звучит эта привычка к смерти: "Люди умирают, а остаются". Поэтому ему так важно слово жизнь. Жизнь как таковая, жизнь вообще, жизнь народа и жизнь человечества.

Платонов видел Россию революционных и постреволюционных лет местом абсолютно баснословным. Избрав в "Чевенгуре" любимый гоголевский прием путешествий - Платонов мечется с боевым заступником бедных Семеном Копенкиным по простору революционной России, попадая в селения необычайные, вроде Ханских Двориков, коими командует другой ярый строитель социализма по имени Федор Достоевский. Совершенно в стиле второго тома "Мертвых душ" и коммуна "Дружба бедняка", где все усложняли и перепутывали, чтобы быть непостижимыми для врагов, или "Революционый заповедник товарища Пашинцева", чье горячее революционное сердце охраняли крепкие рыцарские латы.

В проснувшейся инициативе народа, хоть и какого-то абсурдно-юродивого толка, в его самотворчестве каждый колобродил на свой лад, кроя мир заново. Наверное, это было близко Платонову: "Революция завоевала... сны и главной профессией сделала душу".

Ярчайший пример - пламенный рыцарь революции, выкликающий имя возлюбленной Розы Люксембург, Семен Копенкин. Это смесь Дон Кихота и Чапаева: большая часть его "подвигов" бессмысленна или вредна, но совершаются они с благородным порывом.

Обитатели этого фантастического пространства, что по недоразумению все еще зовется Россией, максималистичны и чисты мыслью. Они уже не преображают мир, как следует из прежней концепции Платонова. Напротив: "Всякая работа и усердие изобретены эксплуататорами", - говорят в Чевенгуре. Предметы - источник неравенства. "Труд рождает стерву капитализма". Поэтому труд отменялся совсем: работает теперь одно солнце.

Утопия постепенно начинает смахивать на антиутопию. От полного и естественного развала или перерождения спасает невесть откуда взявшийся отряд белогвардейцев, в одночасье уничтоживший весь чевенгурский коммунизм.

Как всяким высокоодушевленным людям, им свойственно отрицание пола и женщин: главный идеолог и организатор коммунизма в Чевенгуре Чепурной не мог поверить, чтобы у единственной чевенгурской женщины, сохраненной за красоту и сознательность, могла иметься страсть к размножению. С другой стороны, "если б он мог сейчас обнять Клавдюшу, он бы свободно подождал потом коммунизма еще двое-трое суток". То есть, как и в "Потомках солнца", коммунизм был сублимацией либидо?

Бесспорно. И еще - одиночества, бессилия и уныния. Поэтому коммунизм - это еще и способ жить, "когда бедствие жизни поровну и мелко разделено между обнявшимися мучениками".

Наверное, таким людям действительно некуда было деваться, кроме "коммунизма". Их и в той России было немного: десять "дураков" на деревню (Калитва), одиннадцать на город (Чевенгур).

Боль за этих "дураков" определила все творчество Платонова. За них, да еще за "прочих", ставших, кроме коммунистов, единственными жителями Чевенгура самодеятельных людей неизвестного назначения, родившихся без причин для рождения и живущих без основания для жизни. Ни о ком Платонов не пишет с такой теплотой, включая самих пролетариев. Именно этим людям посвящена самая пронзительная и мучительная платоновская повесть "Джан".

Трудно не поддаться обаянию этих наивных "строителей коммунизма" в Чевенгуре, вырезавших для начала всю буржуазию и не моргнув глазом изгнавших из города все остальное его население, за исключением одиннадцати человек, исходя из пущенной в массы идеи, что после капитализма неизбежно наступает коммунизм, стоит устранить все то, что ему препятствует (буржуазию, главным образом). С религиозной одержимостью они верили, что он самозарождается из пролетарских душ, как трава из земли. Им было свойственно редкое материально-физическое ощущение коммунизма: "На небе луна, а под нею громадный трудовой район - и весь в коммунизме, как рыба в озере!"

Они крушили прежний мир с фанатизмом крестоносцев в землях неверных. Они нежны друг к другу, они трудятся друг для друга: не то первые христиане, не то коммуна хиппи.

Сироты в своей жизни, они собрались для взаимной любви в Чевенгуре, прикрываясь красным флагом от окружающего враждебного мира, а на деле - от новой советской бюрократии и новой казарменной государственности.

Гимн бедности, много раз повторенный в "Чевенгуре" и "Джане": бедность заботилась о богатстве, оттого и осталась бедностью. Бедность всего разумнее, она из ничего весь свет состроила, и так далее. Ты за всю жизнь не скопил себе никакого добра - значит, ты хороший человек.

Впрочем, платоновский бедняк скорее мечтатель, чем практик. Отсюда главным образом и происходит его бедность.

О СКУКЕ

Еще одно постоянное платоновское слово - скука. Скучна земля, скучно в душе, люди чувствуют скуку жизни и умирают. Платонов как огня боится скуки жизни, скуки души. Прежняя Россия олицетворялась у него скукой.

И тут ясно, что дело не только в бедности и неправильном социальном устройстве. Отчего тогда то и дело звучит очень важная для Платонова мысль, что Россия стремится обустроить весь мир, а себя обустроить не может? Эта мысль была важна и для Достоевского, но с прямо противоположным знаком: "...клянусь, что европейскую тоску его (Версилова. - А.В.) я ставлю... несравненно выше какой-нибудь современной практической деятельности по постройке железных дорог" (сравнение тем более удачное, учитывая ту роль, которую играли железные дороги и поезда для Платонова). Для Платонова все несчастье России - от недостатка практичности. Сам он был настоящим практиком, и любимые его герои - инженеры. (Так же, как лучшие советские начальники - бывшие паровозные машинисты.) И однако он же был и жуткий фантаст, а фантасту и не требуется ничего, кроме его мечтаний, так что в этом он все же был настоящим русским человеком.

Он был фантаст в стиле Алексея Толстого и Уэллса, футурист и апокалипсист в стиле Хлебникова. Люди у него делятся на тех, кто не уважает человека, но лишь механическую технику, и тех, кто верит в человека, хоть бы и вовсе без техники, вообще без ничего на свете, едва носящего по дорогам свое бедное тело. Главное, чего он ждал от социализма, - строительства человеческой души. Остальное приложится - и все враги будут побеждены. И даже законы природы.

Платонов - выпускник электронного отделения сильных токов Воронежского политехникума. Отсюда идея, чтобы свет солнца превратить в электричество ("Потомки солнца", "Ювенильное море"), перекочевавшая в "Чевенгур": солнце - единственный пролетарий на новой земле коммунизма.

Впрочем, символ солнца можно понимать и иначе: из перевернутой России неудержимым лопухом полез не только "коммунизм", но и язычество: герои Платонова спят рядом с мертвыми, подолгу или вовсе не хоронят их, ждут воскрешения.

Особая тема - влияние на Платонова страннейшего русского философа Николая Федорова, заставившего Циолковского изобрести ракеты, а Платонова - уверовать в правду социализма, который когда-нибудь создаст урбанистический рай, - и все будут спасены. "Сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?.. Отчего же тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет - воскреснуть хочет" ("Котлован"). И не в том ли смысл социализма, чтобы научно воскресить Розу Люксембург? Может быть, оттого и чевенгурский совет заседает в бывшей церкви у ворот кладбища.

Вообще, чего только не ожидали тогда от социализма! При социализме возобновится эволюция животного мира - и он достигнет сознательной жизни. Между живой и мертвой природой будет проложен мост - это якобы и есть перспективы партии. "...пора... мертвых с гроба поднимать!" - говорит герой из раннего рассказа Платонова "Родина электричества".

Мифологически-поэтическое определение наступающей эпохи: "Социализм похож на солнце и восходит летом".

Оживают старые богоборческие идеологемы: не раз используемый в разных произведениях Платонова мотив башни "в середине мира". Само будущее здание над постоянно расширяющимся котлованом - это и есть Вавилонская башня. И котлован - фундамент для нее, а также могила всего прежнего мироустройства.

Зороастрийский Ариман, начало зла и предтеча Сатаны, подступившего ко Христу, интерпретируется как кочующий озлобившийся бедняк, не допущенный в Ормуздов рай Хорасана.

Пародируется Евангелие: "...не каждый еще сумеет умереть из нас, как наступит высший момент нашей эпохи..." Следом ставится новый гамлетовский вопрос: "Либо социализм, либо нет, ведь вот вопрос-то!"

Клюевские и хлебниковские религиозные и этногибриды, рериховские послания махатм Ленину, технократическая фантастика Алексея Толстого, евразийство и славянство, от чар которого не был свободен и Платонов. Обнищавшие массы бесприютной России приняли третье искушение Христа, соединились в согласный муравейник ("...ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей", - говорит Инквизитор в "Братьях Карамазовых").

Котел, в котором бродили идеи времени, был богат и многообещающ. На первом месте, конечно, стояла мистика (в характерных апокалиптических одеждах), которую ясно уловил в русском народе Платонов. Сам чевенгурский коммунизм - это "конец света", "конец всемирной истории" как начало новой жизни. Все разрушить, "история кончилась". Ожидание чудес: "Теперь жди любого блага... Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить... коммунизм дело нешуточное, он же светопредставление". С наступлением коммунизма ожидалось прекращение не только прежней истории, но и времен года. Поэтому дрова на зиму не запасаются. Ожидалось, что и люди более умирать не будут.

Антирационализм, общинность и антииндивидуализм. И при этом технократизм, идея новой земли и нового неба, осуществленная с помощью науки и невиданного усилия масс: "расчет столпов революции на максимально героического человека масс, приведенного в героизм историческим бедствием" ("Ювенильное море").

Едва ли не в каждом произведении Платонова мы находим "Левшу", любящего механизацию и всякие машины. От них идет прямая тропа к идее "технического большевизма", который и построит Царство Божие на земле, силами хотя бы одного степного хозяйства "Родительские дворики" ("Ювенильное море").

Замечательно, что страстный певец мировых преобразований и социальных революций стал у нас диссидентским писателем и сокрушителем основ. Советская власть не смогла приспособить даже его - человека идеального происхождения, готовый кадр - для своей пользы, постепенно сделав из него своего врага. Чем не устраивал ее Платонов: утопизмом или недоходчивостью идей, мрачной картиной социальных разрушений и мизерностью жизни в эпоху первичного накопления социализма, критикой партократии, губящей хорошее дело?

Платонов изо всех сил старался идти в ногу, переписывал на литературный язык директивы и газетные статьи, принимал правду продразверстки и не отрицал истину нэпа, в остальное же время воспевал коллективизацию и беспощадное истребление кулаков. Он коверкал язык, создавая пролетарский новояз для существ повышенной одухотворенности и одержимости истиной. Он боготворил индустриализацию и полную переделку крестьянского быта. Хуже того, он во все это верил. Но верил не догматически и не рационалистически, а фантастически. Потому что нормальный гуманный человеческий ум не мог бы не ужаснуться всему потерянному и развеянному на его глазах, не мог бы поверить во что-нибудь человечное после годов полной бесчеловечности, не мог бы не усомниться в самом человеке, которому не указка и самый совершенный строй, не будучи умом фантастическим, не опоив себя какой-то отрадной фиктивной картиной: "Инженер Всуев... знал место, где производится такое скупое горе, что для забвения его нужна радость, безумная, как глупость" (рассказ "Товарищ пролетариата").

В отличие от Кафки он не боялся реальности, не наблюдая в ней абсурда. Такова была жизнь (в России), и он верил, что только так она может прийти не просто к чему-то путному, а к чему-то равноценно великому.

Мы же нашли в нем российского Кафку или скрытого инсургента, под видом юродивого бичующего изъяны строя. Мы великодушно не замечали у Платонова, что всех положительных героев, включая баснословного кузнеца-медведя из "Котлована", объединяет смертельная ненависть к буржуям и кулакам и исключительная любовь к близким по классу. (Что не отменяет полного равнодушия к умершему "брату", сильно смахивая на отношения у обезьян: то ли привычка созерцания гекатомб революции, то ли уверенность, что личность в эпоху мощных социальных процессов действительно ничего не значит и гибель ее естественна и нетрагична? К тому же всех когда-нибудь воскресят.)

Очевидно, что это утопия вроде того, что, оставшись без Бога, люди начнут любить друг друга, потому что в наступившем сиротстве им ничего не останется делать (нечто похожее имел в виду и карамазовский Черт). Так и у Платонова: его герои и современники последовательно осиротели от Бога, буржуазии, всего прежнего российского уклада - и начали с чистого места, сбились в разнообразные "чевенгуры" и "дворики" от мирового сиротства и искали счастья.

Если бы хоть десять процентов того, о чем мечтал Платонов, сбылось, к советской власти не было бы претензий. Кроме огромного количества побитых классовых врагов.

Надо было превратить всех людей и страну в ничто, чтобы потом идти в любое направление.

ИСТОРИЯ РОССИИ

Россия у Платонова пишется с чистого листа. Нет никаких примет прежней жизни, лишь брошенные и оскверненные церкви. Прежняя Россия скучна Платонову, он надеялся пересоздать ее инженерной мыслью и объединенной волей пролетариата, осознавшего себя как братьев. Страна - огромная стройплощадка, где "пустоту и скорбь капитализма сменял многолюдный социализм" ("Ювенильное море"). Индивидуальной скорби нет места, "не личное главное"... Откуда же она все же пробивается у Платонова?

Создается впечатление, что всю ту рационализацию труда, которую немецкий или американский крестьянин сделает или введет сам, у нас может ввести только социализм. Да и он, как выяснилось, не сможет. Да и в этом ли цель? "...если бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал - он никогда не полюбил бы другого человека", - пишет Платонов в позднем рассказе "Возвращение".

Платонов все время искал утешение душе и в конце концов понял, что в революции утешения нет. Неспроста после всех мытарств со своим народом по пустыне на вопрос наивной девочки: "Скажи мне что-нибудь главное", - верный сын революции Чагатаев из повести "Джан" не произносит дежурного, что главное - это Ленин и социализм:

- Главного я не знаю, Айдым... Я не думал о нем, некогда было... Раз мы с тобой родились, то в нас тоже есть что-нибудь главное...

И на последней странице автор приходит к простейшей истине: "Чагатаев взял руку Ксени в свою руку и почувствовал дальнее поспешное биение ее сердца, будто душа ее желала пробиться к нему на помощь. Чагатаев убедился теперь, что помощь к нему придет лишь от другого человека".