В берете и с усиками сто лет тому назад

Контролер Шамаев, шаблон не нужен! Кадр из фильма «Географ глобус пропил». 2013

Иногда какая-нибудь случайность дает богатую пищу для размышлений.

Сегодня был по делам в Лобне, возвращаясь, шел на станцию и всю дорогу слушал, как по громкой связи диспетчер объявлял: «Контролер Шамаев, шаблон не нужен!»

Пока шел, услышал это объявление раз пять.

Задумался про этого Шамаева, про его трудную и ответственную работу контролера, про шаблон, который сначала был нужен, а теперь уже не понадобился. Должно быть, этот контролер – хороший человек, раз диспетчер спешит предупредить его, чтобы он не затруднялся, добывая этот шаблон.

Возможно, он уже немолод, и сегодня у старика день рождения, и диспетчер – добрая женщина, пользуясь служебным положением, решила поздравить контролера таким нетривиальным способом, позаботилась о нем по громкой связи.

Мужики в бригаде, не умея как следует выразить свои чувства, будут грубовато хлопать его по спине и плечам, соберут деньги в конверт, мастер Степаныч неловко сунет его Шамаеву в карман спецовки: «Эт самое, мы тут с мужиками скинулись тебе на днюху по рублю».

(В рабочих головах деноминация давно уже случилась, нули на купюрах крупного достоинства потерялись, и мужики давно называют тысячу рублем.)

Женщины из диспетчерской и бухгалтерии соорудят поздравительный адрес с фотографиями и рифмованными поздравлениями в папке из красного дерматина.

Шамаев будет удивляться: где ж они откопали эту дурацкую фотокарточку? Где он в берете и с усиками сто лет тому назад.

Вечером все соберутся за столом.

И когда старик Шамаев, утомившись от дежурных слов в свой адрес, истомившись от желания выпить, наконец-то опрокинет первую рюмку, дернет кадыком, замрет на мгновение, чувствуя приятную обжигающую горечь, наколет на вилку кусочек нежнейшей селедки, выпьет другую, закусит студнем с хреном, махнет третью, вполуха слушая тосты и чокаясь, наконец-то согреется внутри, ощутит истому в теле и спокойствие на душе, подопрет седую башку рукой и неожиданно подумает, как хорошо бы уже перестать быть Шамаевым, а стать кем-нибудь другим, мастером Степанычем, например, чтобы деловито давать указания рабочим, да и деньжат побольше, или женщиной-диспетчером, чтобы повелевать по громкой связи движением составов, или стальным колесом локомотива, чтобы бороздить просторы огромной страны, почему нет? Или чайкой, которая кружится над древним озером Киово, что недалеко от локомотивного депо, где спят по ночам беспокойным сном электрические поезда.

Шамаев никому не говорит, но часто ему кажется, что он помнит себя за миллион лет до нашей эры, в самом начале эволюционного пути молодым динозавром.

Он и правда из породы вымирающих.

Родители его давно умерли от старости, он уже стал забывать их лица, вспоминал, правда, тут одной бессонной ночью, как отца-курильщика привезли из операционной после ампутации ноги, и папаня всю ночь криком исходил, тыча рукой в культю под одеялом:

«Горит огнем! Горит огнем!»

И Шамаев, тогда еще не старый человек, ночевал с отцом в палате и все ходил на пост и просил медсестру то сделать отцу укол обезболивающего, то поставить ему катетер, потому что отец сам не мог отлить.

Старший брат Шамаева спился и умер еще раньше родителей, ровесники уже многие на том свете.

С женой он развелся, детей Господь им не сподобил.

Смотрит Шамаев на свое морщинистое лицо цвета старого пергамена в зеркало; смотрит на свои задубелые, потрескавшиеся, как кожа гиппопотама, пятки; узловатые, подагрические пальцы; на седые волосы, торчащие из ушей и ноздрей, и вздыхает:

– Так и есть бронтозавр.

Одна любовь у него и осталась – железная дорога.

И когда в ночи электрический поезд вдруг крикнет истошным голосом на всю округу, предупреждая о своем скором приближении, старик Шамаев кивает внутри самому себе, слышу тебя, брат мой, помню твой голос, чешуйчатый ты мой.

Так я размышлял по дороге на станцию, на перроне, в ожидании электрички.

Потом, когда она подъехала с визгом, тормозя, слушая, как за моей спиной двери сделали «пшшшш» и закрылись со стуком, я прошел в вагон, посмотрел сквозь нечистые окна, увидел, как мимо меня проплывает неказистый панельный дом, украшенный оптимистической неоновой надписью «Добра вам, лобненцы», и решил, что никакой этот Шамаев не старик.

Он еще мужчина в полном соку и подлец, каких свет не видывал. Уже много лет он обманывает свою жену с женщиной-диспетчером.

Шамаев давно обещал развестись, но все тянет резину, никак не может расставить точки над «i».

Да и на работе, по правде сказать, он тоже ни рыба ни мясо.

Женщина-диспетчер и сама не знает, почему она никак не может выкинуть из сердца этого проходимца и пьяницу контролера Шамаева.

Что-то есть в нем этакое, что заставляет ее украдкой, как будто воруя что-то, сгорая от стыда и страха, сладостно отдаваться этому молодому негодяю на нечистом, продавленном и прожженном диванчике в бытовке.

Что-то обрывается внутри нее от нежности, когда она слышит его низкий голос, видит его скуластое, обветренное всеми железнодорожными ветрами конопатое лицо, его шальные глаза. Что-то такое с ней случается, что-то такое ее захватывает и кружит, поднимает в запредельную высь, а потом опрокидывает оземь, что и она уже не она.

Помнит она, когда впервые дрогнула.

Была весна, дни стали длиннее, ночи короче, а небо выше и голубее.

Ночью после смены Шамаев курил возле конторы и, увидев женщину-диспетчера, показал ей пальцем на черное небо, усыпанное золотыми блестками, и спросил серьезно:

– Знаете, Валентина, как называется вон та звезда?

– Как?

– Это Венера. Планета любви.

Как-то так он произнес ее имя, слово «планета» и так посмотрел нежно, как никто прежде не говорил и не смотрел на нее.

В нем и правда есть что-то не от мира сего.

Он уверяет ее, что локомотивы перекликаются в ночи, жалуются на свою трудную жизнь, а иногда даже поют свои грустные железнодорожные песни.

Любуется она, как Шамаев уходит один, без головного убора, насвистывая в ночь, смотрит она, как далеко в темноте подсвечиваются всеми цветами светофора светоотражатели на желтой униформе Шамаева, а эхо долго-долго доносит, как он музыкально стучит железным молоточком по стальным колесам.

А иногда, в выходной или в праздник, оставшись одна, плачет диспетчер Валентина злыми слезами и думает от отчаяния, чтоб этот Шамаев попал, что ли, под поезд, чтоб ему отрезало ноги, чтоб она могла ухаживать, лелеять и тетешкать его безногого.

«Как бы там ни было, – думал я, проезжая станцию Водники и слушая, как колеса грохочут по железнодорожному мосту, – не судья я тебе, Шамаев».

Все равно. Старый ли ты бронтозавр или подлец в полном соку.

Я знаю, что твоя жизнь тоже не сахар.

Поэтому если кто вдруг увидит контролера Шамаева, передайте ему, пожалуйста, что шаблон больше не нужен.