Вася всегда со мной

Теперь я бард

В конце девяностых я работал редактором в ток-шоу и однажды снимал человека с биографией. Прокурорский сын стал вором, попал в тюрьму, потом бежал из лагеря.

Занятны были подробности этого изобретательного побега.

Его – авторитетного вора и его подельника собирали всем лагерем, экипировали теплой одеждой, запасом продуктов.

Бежали они ранней весной, с лесоповала, спрятавшись в двух пустых бревнах, из которых загодя вынули все древесное содержимое.

По окончании работы беглецы забрались в пустые бревна, сверху их закрыли крышками из дерева, так что с виду бревна стали неотличимы от других на лесоповале.

Однако ночью ударил мороз и крышки к утру примерзли намертво.

«Пытаюсь выбить ее ногой, – рассказывал герой программы, – и понимаю, не могу, мороз лучше цемента прихватил заглушку за ночь.

Бьюсь, бьюсь и никак.

В соседнем бревне кореш мой тоже бьется как рыба об лед.

В бревне тесно, не повернуться, устаешь быстро.

Через какое-то время слышу: Вася мой затих, сдался, значит.

Не знаю, что на меня нашло, злость какая-то, заорал я страшно, вышиб заглушку и вылез из бревна.

Лицо, правда, сильно ободрал.

Отдохнул немного, потом кореша своего вытащил.

Потом мы шли по тайге, ночью спали по очереди, чтобы звери запасы наши съестные не украли.

Но однажды ночью Вася мой закемарил, и рюкзаки наши с продуктами волки распотрошили.

Тогда кореш мой из-за страшного чувства вины, из-за того что обрек нас на голодную смерть, перерезал себе горло финкой.

Сидел я потом возле его остывшего тела.

День и ночь сидел. Горевал, жег костер.

Мысли в голове от голода и слабости стали путаться.

В какой-то момент прихожу в себя и вижу, что жарю я ногу своего кореша на костре».

Я смотрел в аппаратной на рассказчика.

Конечно, со времени его побега прошло несколько десятилетий, он отсидел срок за побег, завязал.

Но то, как он выглядел, его правильные черты его породистого лица, благородная седина, дорогая, со вкусом подобранная одежда, холеные руки.

Все это плохо вязалось у меня с историей, которую я слушал.

– Теперь вот я бард, – сообщил он хорошо поставленным бархатным голосом. – Пишу стихи и пою под гитару.

– А вы как-то вспоминаете своего товарища? – задала ему вопрос ведущая.

– Да-да! Конечно! Вася всегда со мной, – живо откликнулся бард и неожиданно похлопал себя по животу.

Ведущая вжалась в кресло:

– Что вы имеете в виду?

– Не подумайте плохое, – успокоил ее рассказчик, – в память о друге я сделал себе на животе татуировку: «Спи спокойно, Вася!»

– Показать? – не дожидаясь ответа, бард стал расстегивать пуговицы рубашки.

– Нет! – ведущая выставила перед собой руку, защищаясь. – Стоп!

Мониторы в аппаратной показывали разные ракурсы героя программы.

Вот он на общем плане вместе с ведущей на фоне притихших зрителей в темном вельветом пиджаке, сидит, вальяжно положив ногу на ногу, а обе руки на колено.

Рядом стоит его гитара в черном чехле.

Я смотрел и не мог понять, что это за дежавю, где и когда я мог уже слышать, знать об этом, о таком… Вот крупно его породистое лицо…

Детали: крупный узел галстука; петличка пиджака, обшитая красной контрастной нитью на лацкане; тяжелая золотая печатка на пальце…

Разные ракурсы на мониторах казались мне фрагментами, которые никак не могут собраться в целое.

«Ба! – неожиданно подумал я. – Это же персонаж из пьесы «Тень» Шварца!»

«Людоед до сих пор жив и работает в городском ломбарде оценщиком».

Сегодня я бы добавил, что людоед проголодался.

Бремя интересного человека

Приехал к друзьям. Они меня сватают своим знакомым как «интересного человека».

По этому случаю вспомнил, как однажды в институте сдавал экзамен по литературе XIX века.

Мне попался вопрос по Достоевскому, по «Запискам из мертвого дома».

Я пошел отвечать к аспирантке. На мой взгляд, она была не такая строгая, как второй преподаватель.

«Записки» я читал давно, перед экзаменом не перечитывал и надеялся, что полная, размером с попа на картине «Чаепитие в Мытищах», добрая лицом и розовощекая аспирантка проявит милосердие к моим скудным знаниям.

Начав отвечать, я что-то такое загнул про проявление человеческого в нечеловеческих условиях каторги, что и на самом дне жизни, в остроге среди закоренелых преступников, убийц и грабителей удивительным образом встречается благородство, есть место для настоящего сострадания, доброты и милосердия.

– Подождите-подождите! – остановила меня аспирантка и обратилась к преподавателю:

– Михаил Юрьевич, подойдите, пожалуйста, сюда, здесь студент очень интересно отвечает!

В этот момент я понял, что пропал. Михаил Юрьевич – замдекана заочного факультета.

Это был худощавый брюнет средних лет, с чапаевскими усами и серым скорбным лицом человека, то ли переживающего скуку смертную, то ли страдающего от плохого пищеварения.

Лекции читал он из ряда вон скучно и монотонно, что-то такое невнятное бубнил себе под нос.

Я старался не ходить на его занятия, а если приходил, то занимался своими делами или дремал.

Михаил Юрьевич откликнулся на призыв аспирантки, пришел и сел напротив меня и с каким-то неожиданным для себя воодушевлением сказал: «Тэк-тэк-с!»

Но увы, мне, кроме уже сказанного, добавить было нечего: я не помнил ни как зовут главного героя, ни сюжетной канвы.

Мы трое некоторое время сидели в полной тишине.

Аспирантка вначале ласково и подбадривающе на меня смотрела, кивала, как дирижер оркестру перед началом концерта.

Потом щеки ее стали медленно пунцоветь.

– Хм, – нарушил тишину Михаил Юрьевич через некоторое время, пошевелил усами и выразительно посмотрел на аспирантку, лицо ее уже горело огнем.

Но мне было хуже всех, против своей воли назначенный на роль интересного рассказчика, я сидел букой и смотрел на пальцы Михаила Юрьевича, они были у него какие-то необычайно длинные и очень белого цвета, мне показалось, что они похожи на огромных мучных червей.

– Хм, – снова произнес он, – пожалуй, я здесь больше ничего интересного не услышу.

Михаил Юрьевич встал и ушел к своему столу.

– Что же вы меня так подставили? – прошипела на меня аспирантка.

– Я не специально, мне жаль, что так вышло.

– Эх вы! – Аспирантка нервным движением выхватила у меня зачетку, запыхтела, как обычно пыхтят очень тучные люди, и, едва не порвав ручкой бумагу, вывела мне тройку.

С тех пор я понял: быть интересным человеком – это не преференция, это тяжкое бремя.