Александр Морозов ЕСТЬ пункт повестки дня Архиерейского Собора 2000 г., о котором уже сегодня можно говорить с полной уверенностью: некий обширный документ, посвященный социальной доктрине Русской Православной Церкви, будет рассмотрен и одобрен на этом Соборе. Проект готовился Отделом внешних церковных сношений. Этого документа не видели не только журналисты, но и сотрудники других синодальных отделов. Что говорить о рядовых священниках и уже тем более мирянах - они узнают о его содержании только после Собора.
Подготовка этого документа началась так давно, что некоторые эксперты, которых привлекал митрополит Кирилл (диакон Андрей Кураев, проф. Андрей Зубов) опубликовали свои аналитические записки в ОВЦС в виде статей в журнале "Знамя" еще в середине 90-х гг. О работе над доктриной свидетельствуют и выступления митрополита Кирилла на некоторых форумах и конференциях. Никакой открытой дискуссии в официальных церковных изданиях по ходу этой работы ОВЦС не проводил. Стоит ли высказываться о документе, которого никто не видел? Да, но только в одном направлении: показать его контекст, обозначить его возможные, ожидаемые рамки.
В первую очередь хочется спросить: ответом на что является социальная доктрина Русской Церкви? Тут надо сразу отказаться от параллелей с католиками, это сильно запутывает вопрос. Дело в том, что социальная доктрина у католиков была следствием длительной дискуссии о том, как реагировать на многие совершенно новые социальные явления, которые были характерны для последней трети ХIХ века, т.е. того, что социологи называют "модерном". Русская Церковь в своем историческом бытии также готовилась дать ответ на так называемые "вызовы модерна" чуть позже - в первое десятилетие ХХ века, но она не успела этого сделать, поскольку модернизация России пошла по "оригинальному" сценарию. По сценарию, который предполагал не свободное бытие Церкви в секулярном мире, а уничтожение Церкви. Россия в первой трети ХХ века вошла в модерн и получила все, что положено, - всеобщую грамотность, индустриальную революцию, взрыв социальной мобильности, мегаполисы, мощные потоки миграции внутри страны, изменение статуса женщины, развитие транспортной и коммуникационной инфраструктур, а вместе с ними новый уровень связанности всех процессов и многое другое. Россия получила при коммунистах даже свои, пусть и отличные от Запада стандарты потребления, массовую культуру. Но если на Западе модерн просто укреплял для каждой области деятельности человека собственные, т.е. внерелигиозные, основы, предоставляя богословам искать ответ на этот непрерывно расширяющийся процесс секуляризации, то в России ситуация оказалась иной: Церковь "подморозили". Причем настолько, что большая часть жизненных процессов в организме остановилась. Это, конечно, была не летаргия. Но вопрос стоял только о выживании. Все немногие силы были брошены на это. Ватикан на пике модерна высказался о рабочем движении, социальном неравенстве и далее пристально следил на глобальными изменения.
Романо Гвардини уже в 1954 г. ("Конец нового времени") наравне с крупнейшими светскими социологами точно отметил наступление новой эпохи ("постсовременности"), Иоанн Павел II продолжил "диалог с современностью", имея за спиной столетний фундамент. Русская Церковь оказалась в ином положении - в начале века она не успела дать целостного ответа на новую реальность, не успела осмыслить идущие из ее недр попытки откликнуться на рабочее движение, социализм (Гапон, о.Георгий Петров). Ее ответ на конституционализм хотя и прозвучал на Соборе 17-го года, но был неполным и еще не вполне зрелым. И тут обрыв. Точнее, взрыв, который все разметал, - одних в Сибирь, других - в Париж. И вот в 2000 г., в конце ХХ века заявлена социальная доктрина Русской Церкви.
Может ли она быть ответом на тенденции современной эпохи, т.е. той новой реальности, которая начала глобально формироваться после Второй мировой войны, первые черты которой ясно проступили после 60-го года, а некоторые считают, что после 1973-го? Ответ только один: нет. Сам исторический момент неудачен. Дело в том, что многие черты новой эпохи уже проявлены, но не до конца и несистемно. Ситуация принципиально иная, если сравнивать с 1890 г., когда основные тренды модерна уже воплотились и были осмыслены и светской социологией и даже массовым сознанием. Сегодня мы только приближаемся к пику постмодерна, и лучшим умам мировой социальной философии еще неясно, что будет там, на пике, и тем более за перевалом. Мы, конечно, вслед за многими тонкими наблюдателями видим, что в мире глобализации как-то меняется роль национальных государств, физика уступает лидерство биотехнологиям, секулярная толерантность превращается в какую-то новую "мультикультурность", виртуальное ростовщичество благодаря новым средствам связи придает новый смысл старым понятиям "инвестиции", "национальный бюджет". Мы видим, как во всем мире механизмы демократического представительства (партии, профсоюзы, парламенты) претерпевают перерождение, попав в силовое поле новых, невиданных прежде возможностей манипулирования. Мы понимаем, что СМИ становятся чем-то радикально иным, чем они были до 1945 г. Но если сегодня запереть в одной комнате Тоффлера, Фукуяму, Дарендорфа, Нэсбита, Пола Кеннеди, Панарина, Иноземцева и еще два десятка людей из этого списка, то они не решатся подписать резолюцию о том, что системное направление всех этих и многих других трендов определилось достаточно ясно. Те, кто внимательно читал выступления митрополита Кирилла на проводимых им Русских народных соборах, знают, что он очень хорошо ориентируется в проблематике постсовременности, но это, конечно, не значит, что ОВЦС сегодня в состоянии серьезно высказаться по этим вопросам на уровне "социальной доктрины русской Церкви". Серьезно - это значит создать документ, который будет потом работать десятки лет, определяя некие рамки осмысления процессов с позиции православного богословия.
Так ответом на какой же вызов может стать "социальная доктрина" Русской Церкви? Может ли Церковь, не замахиваясь на всемирные тенденции, ответить на вопрос о России? Вызов очевиден. После невнятного морока ельцинского десятилетия Россия выходит в открытые воды будущего, снова стоит на пороге выбора своей формы на многие годы и десятилетия. И было бы небесполезно, если бы Церковь показала, что православное богословие в состоянии обозначить свое понимание этого выбора. Напомню, что десять лет назад такую "самозванную", но очень последовательную попытку предпринял Александр Солженицын. Его работа, напечатанная многомиллионными тиражами, обозначала рамки православного понимания государственного устройства, партийного строительства, местного самоуправления, национальной политики в постсоветской России. Было бы большим событием, если бы Архиерейский собор РПЦ высказался по этому кругу проблем в большом документе. Подчеркну, речь идет не о "требованиях" Церкви, не о точке зрения Церкви как социальной институции, корпорации, а о рамках богословского понимания социальных процессов. В этом смысле "социальная доктрина" Русской Церкви есть развертывание знания о первообразе России, который Церковь хранит в своем сердце. Этот вдохновляющий первообраз, наверное, мог бы прозвучать очень веско в обществе, которое сегодня нуждается в том, чтобы увидеть свои перспективы гораздо более остро, чем, например, в 1953-1956 или 1986-1989 гг. Если говорить о таком содержании "социальной доктрины", то надо надеяться, что духовная чуткость не позволит русским архиереям в этот и ближайшие годы исторического самоопределения России, выступить с документом, который является муляжом, пустой формальностью. Здесь ситуация такова: либо веско и глубоко, либо никак. Тут стоит подчеркнуть, что в ушедшее десятилетие по социальным вопросам Церковь ограничивалась краткими определениями Священного Синода и Архиерейских соборов по конкретным пунктам. И это было понятно. Россию так быстро несло, она так глубоко - до обморока - вдохнула озона, что голос Церкви и не был бы услышан и оценен по достоинству. Теперь ситуация, несомненно, изменилась. Конечно, может статься так, что под гулким названием "социальная доктрина" окажется как бы сумма определений по частным вопросам. Например, о возможности для священника баллотироваться в Думу, об отношении к христианским партиям, о дальнейшем развитии Всеправославного молодежного движения и перспективах создания такого же, но, например, женского, о поддержке курса Владимира Путина на укрепление вертикали власти и др.
До собора осталось немногим более месяца. Казалось бы, зачем гадать на кофейной гуще? Это не гадания, а намерение артикулировать контекст, понять "рамки" документа, чтобы затем, когда документ будет оглашен, понять, что же именно произошло.
