Искусство соединять вещи

Аксель Вервордт – один из самых уважаемых и влиятельных людей в современном искусстве. Фото Майкла Джеймса О’Брайена

Аксель Вервордт - известный бельгийский коллекционер и арт-дилер, дизайнер интерьеров с мировым именем. С 2006 года он также выступает как куратор впечатляющих выставок в музее Фортуни в Венеции.  Журналист Анастасия ДОКУЧАЕВА встретилась с Акселем ВЕРВОРДТОМ в принадлежащем ему средневековом замке под Брюсселем, и поговорила с  ним о возможностях искусства разных эпох, о том, как коллекционировать и каким образом его показывать, чтобы зритель выходил счастливым и преображенным. 

– При взгляде на ваши выставки и даже на ваш дом складывается впечатление, что вы не работаете с отдельными предметами, а создаете почти материально ощутимую атмосферу.

– Да, это искусство соединения вещей. Мне кажется важным открывать заново энергию, существующую между предметами, – нечто вроде дружбы, эмпатии, которую вы чувствуете. В японском языке есть слово «ма», которое обозначает обрамленную пустоту, все виды пустоты на самом деле. Это представление всегда было захватывающим для меня: энергия, которая существует между вами и мной, тоже может быть названа пустотою. Моя задача соединить произведения таким образом, чтобы 1+1 было сильнее 2. Соединяя предметы, вы добавляете энергию – позитивную, умиротворяющую энергию, в которой есть посыл. Что очень вдохновляет нас, поскольку обозначает строительство новой цивилизации, а это то, чем мы все заняты. После Второй мировой войны художники, как группа Zero в Германии, призывали вернуться к пустоте, в Японии после атомной бомбы группа Гутаи говорила о возврате к пустоте, в штатах Ротко и Раушенберг призывали вернуться к космосу и пустоте. Что поразительно, наука, с открытием бозона Хиггса (частицы, обнаруженной на адронном коллайдере. – «НГ-антракт»), обнаружила только 50 лет спустя, что мы все рождены из пустоты – Хиггс появился, возмутил пустоту и создал материю. Но восточные люди знали это тысячи лет. 

– Для ваших выставок восточная культура очень важна, и Китай в особенности, но, кажется, «Япония» – это ключевое слово.

– В Японии никогда не было революции, это эволюция на протяжении тысяч лет. У людей есть огромное уважение к природе, друг к другу, они счастливы, когда полезны, когда помогают, когда они слуги природы. Когда ты берешь у природы, то всегда отдаешь. У них есть это прекрасное скромное отношение.  Конечно, там есть и другие крайности. Но этим отношением я бы очень хотел обладать. И даже в своей работе, когда я имею дело с очень дорогими и ценными вещами, всегда есть аспект уважения. Я соединяю вещи в диалоге, чтобы они жили. В этом разница между мной и музеем. В музее вы идете от одной вещи к другой, и там нет никакой атмосферы. 

Вот почему я начал курировать выставки, где вы попадаете в атмосферу, где присутствует диалог и люди чувствуют магию, где всегда есть человеческое и философское измерение, которое возникает из соединения вещей. Это как у Лучио Фонтаны, чьи работы говорят более о материи, которая отсутствует, о пустоте, которую он создал. Также и Аниш Капур дал тело зиянию пустоты. Это понимание современного искусства пришло ко мне в большей степени из восточной философии. Вот почему группа Гутаи, которая всегда была немного в тени, так важна для меня.  

Средневековый бельгийский замок  – жилой дом Вервордта. Фото предоставлено пресс-службой Акселя Вервордта

– Вы приложили много сил, чтобы заново представить этих художников западной публике. 

– Они были мало известны, поскольку у них не было своих арт-дилеров, они были чудесными людьми, некоторые даже монахами, как Ширага, и не хотели зарабатывать на искусстве. Александра Манро из музея Гуггенхайм провела многолетнее исследование и обнаружила билеты и другие свидетельства того, что Ширага и все из Гутаи были в контакте с Раушенбергом, Поллоком. Ив Кляйн приезжал к ним много раз, и Лучио Фонтана также, Тапиес в 1959-м был уже связан с ними. 

– Разве они не работали независимо, хотя и параллельно?

– Это правда, Раушенберг и Поллок были раньше. Но я думаю, что Гутаи придала особое измерение искусству. Ширага хотел быть кистью космической мощи – он медитировал, пока не становился един с пустотой, и, когда он выходил из этой глубокой медитации, он создавал свои работы, как Большой взрыв (положивший начало Вселенной. – «НГ»). Полностью вне своего эго. Я люблю Поллока, но ему нужно было быть пьяным и под кайфом, чтобы быть свободным, а это большая разница. Мы можем научиться столь многому у Шираги. 

– Как вы считаете, есть границы, которые куратор не может преступать? К примеру, помещать древнеегипетские предметы, изначально созданные для весьма специфических целей, в контекст современного искусства? 

– Я думаю, что искусство Древнего Египта всегда будет современным, оно способно «заморозить» время, в нем чувствуется невероятное присутствие момента. Момента, который становится вечностью. 

– Можно считать это разными типами современности? 

– Конечно. Что такое современность? Я думаю, это то, что вдохновляет в данный момент. Все великое искусство адаптируется к любому периоду и открывает в себе измерение, которого не имело ранее. Задача куратора – раскрывать искусство на разных уровнях. Работы великих художников, как Пикассо, могут быть включены практически в любую выставку, потому что они так многосложны в содержании и так просты в исполнении.

– Нам повезло жить в то время, когда можно получать удовольствие от искусства самых разных эпох и ценить его. Не думаете ли вы, что этот момент может миновать, и мы вернемся к более ограниченному пониманию красоты? 

– Вы имеете в виду моду в искусстве? Искусство следует за духовностью, потребностью момента. Оно, несомненно, вдохновляет лидеров на то, в каком направлении двигаться, как понимать общество. Для меня это очень важная функция искусства – позволять людям понять, как идет эволюция. Именно поэтому современное искусство так дорого стоит: работ высокого качества не так много, а люди хотят быть окруженными этим искусством, вдохновляться им, чувствовать его власть, его послание. Некоторые покупают имена, это как демонстрация денег. Но есть много коллекционеров, которых я знаю, друзей и клиентов, которые просто испытывают к искусству страсть. Хотя они могут начинать с вложений и их очень хорошо по этому поводу консультируют. Мои друзья, которым я посоветовал купить Фонтану в 70-х и 80-х, получили огромную прибыль. Или 10 лет назад я также рекомендовал всем моим друзьям покупать Ширагу, и сейчас он стоит в 10 раз больше. 

– Кажется, вы не делаете различий между собой в роли коллекционера, куратора, знатока искусства, дизайнера? 

– Да, это одно целое. Я считаю очень важным создавать чувство единения со всем, что вы делаете и находитесь в контакте. Это поиск универсальности, того, что всегда возвращается. Ключ в творческой эволюции. Для меня жизнь со старым искусством помогает лучше понимать будущее. Я хочу, чтобы у меня было чувство бесконечности времени – это не зависит от моды. Хотя я мог бы создать моду.  

– Ваши выставки уже сделали это. 

– Для меня мода не важна. Я даже немного боюсь ее. Когда что-то становится слишком модным, нужно быть более креативным и шагать дальше. Для меня это никоим образом не революционный подход, как если бы я порвал с прошлым и начал с нуля. 

– Ваши выставки очевидным образом объединяют все остальные направления вашей работы. Как вы начали кураторскую практику? 

– Благодаря моему другу Матийсу Виссеру, который делал историческую выставку по Zero и Гутаи в Дюссельдорфе и приехал позаимствовать несколько работ Джефа Верхейна из моей коллекции. Я никогда до этого не слышал о Гутаи и очень им увлекся. Матийс пригласил съездить с ним в Японию, он прямо подталкивал, говоря: «Ты художник в том, как соединяешь вещи! Ты должен сделать выставку!» Я мог бы показать ее на ярмарке в Маастрихте, но там только старое искусство. И я подумал о Венеции, со всеми ее филигранно отделанными дворцами и современным искусством. Тогда я отправился к мэру Венеции, и выставка «Artempo. Когда время становится искусством» появилась. К каждой выставке мы долго готовимся, устраиваем Salons de philosophie, где собираемся вместе с учеными, музейщиками, художниками, знатоками архитектуры. И мы уже заняты обсуждением выставки Proportio в 2015 году! Она будет о том, как пропорции влияют на людей и общество, – пропорции в искусстве, архитектуре, музыке, природе. А также о непропорциональности. Я сейчас контактирую с корейским художником, который говорит, что пропорции – это не математика, а добавление какого-то элемента для воссоздания гармонии. 

– Если говорить о социальном искусстве, похоже, что вы стараетесь избегать его откровенных проявлений, открытой рефлексии над политическими и социальными проблемами?

Композиция Гюнтера Юккера и картина «Большой торс» Антони Тапиеса.  Фото предоставлено пресс-службой Акселя Вервордта

– Это потому, что я не интересуюсь политикой. Я не верю политикам. Мне ближе естественная эволюция общества. Знаю, что политика нам нужна, но это вещь, с которой я не чувствую никакого родства. Политическое искусство хорошо только в период, когда оно создано, 20 лет спустя в нем нет смысла. Мне нравится искусство, которое имеет больше связей с сущностью человека и с природой, оно вневременное и больше, чем стиль. 

– Когда вы приглашаете художника участвовать, советуетесь ли вы с ним по поводу его работы?  

– Да! Мы долго готовим концепцию выставки, стараемся найти словесное выражение для вещей, которые чувствуем, но которые сложно выразить. На каждой встрече мы устраиваем Salon, все записывается, и двое моих коллег стараются сократить все до одной страницы, которую мы передаем художникам, – они вдохновляются и предлагают существующую работу, либо делают что-то для выставки.  

– Существуют художники, которых вы очевидным образом предпочитаете. «Пространственный концепт» Фонтаны даже появлялся на ваших выставках дважды. 

– Шар с трещиной? Нет, это были две разные работы. На выставках в Венеции мы никогда не показывали одну вещь дважды. За исключением Джакометти, который был на Infinitum и выставке Тапиеса.

– Кого бы вы назвали вашим любимым художником? 

– Это сложно... Я люблю очень Пьеро делла Франческу, но приобрести его работу практически невозможно. Некоторые наброски Руиза, потому что они такие дикие. Я люблю Фонтану, так как он действительно дал тело пустоте. И поэтому же я очень люблю природные работы Капура. И также Джеймса Таррелла, поскольку это световая скульптура. И нашего фламандского художника Джефа Ферхейна, который многому меня научил, был моим учителем. 

– Вы не включаете много медиапроизведений в свои выставки, хотя у вас и экспонировались прекрасные работы Билла Виолы. 

– В библиотеке вы можете увидеть два новых видео, Кимсуджи и Анжеля Вергары. Они маленькие, как объекты, и не похожи на экран телевизора. В этом проблема видео. 

– Из русских имен на ваших выставках были произведения Ильи и Эмилии Кабаковых. Как вам понравилось работать с ними? 

– Мне они очень нравятся лично. Я был у них в мастерской в Нью-Йорке. Но это не то, что я бы хотел иметь в своей коллекции, поскольку из фигуративного искусства мне ближе старые мастера, а когда речь идет о ХХ веке, я предпочитаю абстракцию. Но он интересный и важный художник. Вы знакомы с ними?  

– Меня представляли им. А в качестве куратора я могу быть горда, что впервые показала их работы в Латвии – сценографию к опере Оливье Мессиана «Святой Франциск Ассизский» из коллекции Stella Art. 

– А, это фантастическая работа! Я смотрел постановку дважды, когда пел Жозе ван Дам. Одна из самых прекрасных вещей, которые я видел. А еще мы слушали эту оперу с моей женой Мэй, только вдвоем, в новогоднюю ночь с 1999 на 2000-й, в нашем горном доме в Швейцарии. Мы прослушали всю многочасовую оперу с этим прекрасным текстом – это было посланием для нас на следующее столетие. 

– На ваших выставках вы нередко касаетесь некоторых аспектов человеческой природы, которые, однако, не исследуете глубже. Например, мистицизм и эротизм. Не собираетесь ли вы сделать это? 

– Эротику немного сложно показывать в публичных пространствах. Возможно, я сделаю это в отдельной комнате, не знаю... Но для меня многие вещи очень чувственны. Я не люблю, чтобы это было очевидно. Я ничего не имею против прекрасных ню, но садомазохизм не трогает меня. А мистицизм, его очень много! Это духовность, которая присутствует и которая служит связью с другим миром. Я ищу этого. 

– Вы верите, что современное искусство все еще не утратило эту связь? 

– Во многом она потеряна, но я ищу работы, в которых она есть. Думаю, Капур очень мистичен. Он очень занят своей индийской религией, концепцией Вне и Внутри, человечностью, вещами, которые нельзя уловить, которые в промежутке. Вы увидите на Канале  (развивающийся проект фонда Вервордта на берегу брюссельского канала, объединяющий обширные шоурумы, готовящийся музей, частные апартаменты, пекарню и пр. – «НГ») его работу «На краю мира». Это гигантская вещь, – она вмещает настоящий физический и духовный опыт. Хорошее искусство всегда возникает спонтанно, как ноты Моцарта, который писал стремительно, а когда заканчивал, то думал: «А! Неплохо!» В творчестве, я думаю, ты часто становишься кистью космической мощи, которая стремится к воплощению в материи. И когда ты глядишь после на созданное, то иногда оно даже лучше, чем хотел. Иногда хуже, но большей частью лучше...  

– Чувствуете ли вы то же, когда создаете выставку? 

– Что ж, я работаю над ней, пока не буду счастлив, когда мне больше ничего не хочется менять. 

– Могли бы вы представить вашу жизнь без работы с искусством? 

– Это сложно... Я так люблю его. Это действительно страсть. Я так многому научился у искусства, и всем этим мне нравится делиться с другими. В этом смысле я правда хочу быть полезным и вот почему я так тружусь! Хотя я мог бы позволить себе больше не работать. Думаю, я просто не могу остановиться.