Константин Затулин
Фото Reuters
┘ Как Гарибальди в истории итальянцев, как Уоллес для шотландцев, Владислав Ардзинба был, есть и навсегда останется великим национальным героем абхазского народа – лидером, которого народ рождает, быть может, однажды, в самый ответственный момент в своей истории.
Большинство из нас живет, не чувствуя своего Времени. Нет, конечно, мы взрослеем, стареем. Наши дети учатся говорить, потом идут в школу, потом, так же как мы, жалуются на своих детей. Декорации сцены нашей жизни меняются, мы отмечаем это почти машинально, про себя. Чувствовать ход истории, сразу знать, кто и что в ней останется, а что нет, и как будет оценено, – дано лишь немногим. Иначе каждый был бы провидцем, пророком или вождем.
Меня попросили написать несколько слов о Владиславе Ардзинба, который еще при жизни ушел в Историю. Наверное, мне проще со стороны оценить и его самого, и его заслуги, чем тем, кто вместе с ним рос, жил и продолжает жить. Увы, я никогда не вел ни дневника, ни записей наших встреч. Многие слова стерлись, некоторые из общих друзей и знакомых ушли – если не из жизни, то из отношений.
Но осталось впечатление – яркий образ необыкновенного человека, знакомство с которым ты ощущаешь как прикосновение к вечности, к тому, что останется в истории. Как будто и сам ты, благодаря ему и вместе с ним, останешься на пожелтевшей фотографии, которую потом, быть может, поместят в школьном учебнике. Это впечатление не изгладится из памяти – можно быть уверенным, ведь скоро уже пять лет, как я последний раз видел Владислава Ардзинба. В Нижних Эшерах хоронили его отца. Было много людей, говорили положенные слова. Владислав Григорьевич сидел на вынесенном стуле – он уже не мог обойтись без посторонней помощи. Помню, как горько меня это поразило, показалось несправедливым по отношению к нему, прежде такому энергичному, самостоятельному во всем. Той осенью в 2004 году, когда на выборах в Абхазии решалось, кому достанется наследство и бремя Владислава Ардзинба, многое казалось несправедливым, идущим вразрез с тем, как должно быть. И все-таки даже в немощи он оставался Владиславом Ардзинба – ум и желание шутить в самой тяжелой ситуации не отказали ему, как руки и ноги. Надеюсь, что так будет до самого последнего его дня, когда бы он ни наступил.
А впервые я увидел Владислава Григорьевича Ардзинба то ли зимой, то ли весной 1993-го, на втором этаже рядового гудаутского дома, где работал тогда он и его помощники, которых в Грузии называли не иначе как "гудаутской кликой". Нас познакомил Павел Ардзинба. Могу признаться: я плохо тогда представлял всю глубину грузино-абхазских противоречий, приведших к войне. Да и саму Абхазию я знал мало и плохо, хотя, казалось бы, должен был знать – ведь я вырос в Сочи, по соседству. В том-то и дело, что в советские времена можно было жить рядом, жить вместе – и не видеть в Абхазии ничего, кроме озера Рица, Ново-Афонских пещер и обезьяньего питомника в Сухуми. Трудно поверить, но после всего происшедшего нет-нет, да и встречаются до сих пор люди, так и не сделавшие попытки выйти за рамки курортных представлений об Абхазии и том, что с ней случилось. Некоторые из этих людей, испортившие своим отношением много крови Владиславу Ардзинба и его народу, все еще числятся в наших высоких сферах экспертами по Кавказу.
Но все это я понял не сразу. Когда я вспоминаю себя в начале 90-х годов, то лишний раз убеждаюсь в абсолютной беспочвенности столь модной в Тбилиси теории о "руке Москвы", отторгнувшей-де у Грузии Абхазию. Мы тогда были оглушены развалом Советского Союза и втянуты в бесконечный спор Бориса Николаевича с Михаилом Сергеевичем, а затем с Русланом Имрановичем. России было не до Абхазии. Это, между прочим, явилось еще одной причиной, подтолкнувшей Эдуарда Шеварднадзе в 1992 г. к силовой операции против излишне свободолюбивой Абхазии. Как десятилетиями раньше его предшественников, грузинских меньшевиков, также ничем не просчитавших последствий своих карательных экспедиций на абхазском направлении.
Бумеранг, который прервал в 1921 г. короткий расцвет "солнечно-радостного социализма" в отдельно взятой Грузии, назывался Одиннадцатой Красной армией. На наших глазах на пути вернувшегося в Грузию не без нашей помощи Эдуарда Шеварднадзе оказался один Владислав Ардзинба и, – поначалу, – немногие рядом с ним.
Но к тому времени, как мы познакомились, Ардзинба уже был вождем своего народа, второй год с оружием в руках боровшегося за собственную свободу. Главное, что сразу производило впечатление в разговоре с ним, – это его ум, убежденность и достоинство, с которым он держится. Владислав Григорьевич глубоко знает и любит историю Абхазии и историю вообще, что мне было особенно приятно отметить, как навсегда преданному истории выпускнику исторического факультета. Однажды я привез ему из Москвы юбилейный сборник наиболее важных статей сотрудников Института Востоковедения нашей Академии наук, – среди них была и его ранняя работа по истории хеттов, – и понял, что не мог бы сделать ему в тот момент лучшего подарка. Любовь к истории, а точнее, к исторической правде, по всей вероятности и выработала в Ардзинбе убежденность в правоте борьбы Абхазии за независимость. Она сказалась и в его особом отношении к разделявшим его взгляды интеллектуалам – таким, как Юрий Воронов и многим другим. При этом Ардзинба никогда не попадал в зависимость от чужого ума, каким бы выдающимся тот не был.
Я много думал об этом, когда пытался разобраться в непростом отношении Владислава Ардзинба к Фазилю Искандеру. Убежден, что для будущих поколений и Владислав Ардзинба, и Фазиль Искандер останутся самыми выдающимися абхазами в многовековой абхазской истории, начиная с царя Леона и кончая, быть может, воспетым в народе Нестером Лакоба. Каждый по-своему, Ардзинба и Искандер, открыли Абхазию для России и всего мира (если, конечно, в этом мире, кроме России и диаспоры в Турции, Абхазией действительно интересуются). И безусловно Фазиль Искандер, которому только что исполнилось 80 лет, начал раньше и сделал для этого открытия гораздо больше, войдя вместе со своим Сандро из Чегема в каждый читательский дом.
Мне всегда казалось, что Владислав любит книги Искандера и его героев, – их просто нельзя не любить, тем более патриоту Абхазии, – но не любит говорить об этом. Потому, что не может в себе превозмочь разочарование в писателе, от которого, видимо, ожидал прямой поддержки накануне и в годы войны. Став настоящим народным вождем, рискуя повседневно собой и своим народом, Владислав Ардзинба требовал от философа, писателя и поэта того же самого, то есть внутренне невозможного.
По складу своего характера, настрою своей музы, Фазиль Искандер всегда был далек от всякой суеты и борьбы, кроме, пожалуй, отстаивания свободы индивидуальной мысли и творчества (его бессмысленное нахождение в депутатах Съезда народных депутатов СССР – лишнее тому подтверждение). При этом Фазиль Абдулович еще и доверчив, как ребенок или как абхазец, ко всякому, кто говорит ему хорошие слова. На всякого мудреца довольно простоты. Как только рука Фазиля заносилась над каким-то обращением или призывом в пользу Абхазии, его тут же начинали разводить, отговаривать и путать, взывая к его беспристрастности, дружбе и воспоминаниям, природному гуманизму, неприятию любого зла и любой власти.
Этого-то молчания в те годы Ардзинба Искандеру и не прощал – по крайней мере, в тех разговорах, которые мы с ним вели. Мог ли Владислав Ардзинба, у которого не было этих воспоминаний о греющей душу писательской дружбе, предъявлять Фазилю Искандеру претензии? Исходя, хотя бы, из аналогии – поведения большей части грузинских писателей и художников, заведомо оправдывавших любые действия властей Грузии в Абхазии? Да, возможно. Был бы Фазиль Искандер тем всемирным писателем, Толстым и Чеховым своего рода и времени, которого мы знаем и любим, если бы пустился во все тяжкие, поставив свой талант на службу – пусть даже такому святому делу, как борьба за независимость Абхазии? Нет, конечно. Он рисковал стать для части своих читателей на одну доску с Чабуа Амирэджеби, Вахтангом Кикабидзе и другими певцами и пропагандистами узколобого национализма.
Видимо, каждый из них не мог бы вести себя по иному. По-своему любя Родину, они не сошлись: Искандер, для которого нет ничего дороже свободы, и Ардзинба, для которого нет ничего дороже свободы Абхазии. Когда дело касалось Абхазии, для Владислава Ардзинбы не существовало никаких авторитетов. Что же говорить о его принципиальных столкновениях по этому поводу с людьми, которые по определению не чета Фазилю Искандеру?
Помню, как в 1997 году Владислав чуть не схватился с тогдашним командующим погранвойсками России генералом Андреем Николаевым. Николаев, рассматривавшийся, по словам Березовского, как возможный преемник Ельцина, уговорил президента России дать ему полномочия на переговоры с Абхазией (ее тогда, с подачи многомудрого Евгения Примакова, безуспешно пытались в очередной раз убедить в прелестях какой-то конфедерации с Грузией). Честолюбивый и амбициозный генерал счел, что легче справится с Ардзинбой (тем более, что послевоенная Абхазия изнывала от санкций, наложенных на нее властями России). Он вздумал говорить с Ардзинбой в приказном тоне – после того, как дело чуть не дошло до столкновения между российскими и абхазскими пограничниками в Сухумском морском порту. У Николаева ничего не вышло: Ардзинба сразу поставил его на место. Дело могло обернуться еще хуже – Президент Абхазии собрался обратиться к прессе и назвать все своими именами. Я прекрасно помню, как убеждал Владислава, хотя бы ради приличий, вернуться за стол переговоров, которые проходили в домике на краю летного поля аэропорта Адлер. Мы вдвоем целый час нарезали круги по этому полю и Владислав, крайне возмущенный, все время повторял: «он ненавидит Абхазию». Мне удалось доказать ему, что Николаев не из тех, кто ненавидит, или любит – он вообще вне этой системы координат. Просто он как мальчик – отличник, хочет, чтобы у него всегда были одни пятерки. Владиславу не зачем было полностью разрывать отношения с командующим погранвойсками и он, в конце концов, дал себя уговорить. Вернувшись, он пожал Николаеву руку. Худой мир был восстановлен, но Президент Абхазии ни на йоту не поступился интересами своей страны. Президент Ардзинба ни перед кем не склонял своей головы.
Попади Ардзинба в годы войны в руки врагов – его, скорей всего, убили бы. Я вполне представляю, как это могла бы произойти. Но, при всем воображении, не могу представить себе его униженным, просящим пощады. Есть французская поговорка «Можно прикасаться только к голове принцев» – то есть особу королевской крови можно казнить, но не оскорблять. Никто не посмел бы, будь он даже в плену, ударить его по лицу.
При всем том Владислав Ардзинба никогда не выглядел «фанатиком идеи». Напротив он был и, я уверен, остается, вполне земным, любящим простые абхазские радости человеком: мы не раз отдавали им должное, сидя за столами разной длины то в Гудауте, то в Сухуме, то на Большой Поляне во время праздника в Лыхнах. При мне его однажды вытащили в танцевальный круг, это было в 1994 году в Сочи, – и ни до, ни после я не видел никого, кто с большим изяществом вел бы кавказский танец. Владислав ценит шутку и сам, как я уже говорил, не прочь пошутить (каждый, конечно, шутит по-своему, это характеризует человека. Ардзинба, каким я его помню, не был фабрикой юмора или записным остроумцем. Он скорее подсмеивался – по-крестьянски, по-доброму и никогда не прибегал к сальностям. Я думаю, что даже шутя, он всегда очень щепетильно относился к своему достоинству и своей роли).
Это верно, что наши недостатки суть продолжения наших достоинств. Слишком многое Владислав Григорьевич взял на себя и за все был в ответе. Если бы он поменьше любил свой народ, хотел держать его в узде после победы – глядишь, навел бы больше порядка, призвал бы к ответу иных мародеров и воров, даже имевших вчерашние заслуги. Порой он ошибался в людях: это виднее теперь, когда ему на смену пришел Сергей Багапш, – которого он поначалу не хотел видеть своим преемником, – и продолжил его дело. Легко упрекать того, кто держит на плечах свод.
┘ Если на все действительно Божья воля, Всевышний никогда не простит абхазский народ, если он отвернется или когда-нибудь забудет Владислава Ардзинбу. Мы, не абхазы, можем ценить, уважать и даже относиться к нему по-братски – но он всецело принадлежит только своему народу. Отречение от Ардзинбы для Абхазии и абхазов стало бы отказом от собственного пути, от самих себя. Какие-то более многочисленные и менее гордые народы с большим опытом собственной государственности могут, вероятно, время от времени позволить себе такую роскошь. Но не абхазы. Как Гарибальди в истории итальянцев, как Уоллес для шотландцев, Владислав Ардзинба был, есть и навсегда останется великим национальным героем абхазского народа – лидером, которого народ рождает, быть может, однажды, в самый ответственный момент в своей истории.
