Наталия Григорьева
Фильм построен на образах и культуре народности кряшенов, православных татар. Кадр из фильма
В прокат вышел «Микулай» – полнометражный дебют татарского режиссера Ильшата Рахимбая, первый показ которого состоялся в рамках программы «Русские премьеры» прошлогоднего ММКФ.
С тех пор фильм удалось довести до ума – в том числе благодаря краудфандингу, подключившимся федеральным и региональным Минкультам и прочим спонсорам. Сценарий написан Гульнарой Ахметовой, Александром Ивановым при участии самого Рахимбая и по мотивам одноименной пьесы драматурга Мансура Гилязова. Главную роль в фильме сыграл Виктор Сухоруков.
В тусклом свете свечей, в комнате, завешанной причудливыми, узорчатыми рушниками, мужчина читает вслух беременной женщине. Это Микулай (Сухоруков) и его Нащтук (Екатерина Агеева), которая все никак не разродится тройней. Боль, которая мучает девушку, отступает, стоит только любимому растереть ей живот раздавленным пауком и сказать заговор – теперь ему пора, его ждут для важного дела остальные селяне. На поле за деревней возвышается деревянное строение, наверху которого Микулаю предстоит зажечь факелы – очевидно, что это какой-то важный еженощный обряд, но в этот раз в канистрах не оказывается масла, и селянам приходится жечь все, что попадется под руку. Костер полыхает, а над их головами вдруг пролетает самолет, заставляя всех замереть, глядя в небо.
На следующее утро Микулай с канистрой отправится через поля и болота в поисках топлива и на обратном пути встретит молодого человека, который представится его сыном, Степаном (Иван Добронравов). Вместе они возвращаются в деревню. Микулай, от волнения при встрече аж потерявший сознание, теперь с гордостью кричит в каждый двор: «Смотрите, это мой сын, Ыщтапан!». Но шторы задергиваются, никто не выходит, даже бабушка с дедушкой почему-то молчат, встретив внука, – да и остальные соседи только глядят с опаской. Суетится Микулай, переходя от двора к двору, от одного пестро разрисованного забора к другому. И всюду стоит гробовая тишина. Что-то здесь не так.
Первое, что бросается в глаза в «Микулае», – это видеоряд, построенный на образах и культуре народности кряшенов, православных татар. Отсюда и имена – Степан и Настя превращаются в Нащтук и Ыщтапана, Николай в Микулая, – и убранство домов и дворов, и костюмы деревенских жителей. Будут в кадре и обряды, не лишенные этнической мистики и магии, еще и снятые весьма психоделически, под стать выбранному для фильма жанру. Пьеса в основе сценария – моноистория, психологическая драма, которая на экране превращается в настоящий триллер, не уступающий ни внешне, ни содержательно тому же «Солнцестоянию» Ари Астрера. А уж сюжетному твисту, как будто невзначай всплывающему посреди действа, позавидовал бы и сам М. Найт Шьямалан – опять же стилистически «Микулай» напоминает его «Таинственный лес». Затерянная в лесах и болотах деревушка – всегда по умолчанию мистическая локация.
Впрочем, триллер здесь соседствует с душераздирающей драмой, которая разматывается, как клубок, погружая зрителя в воспоминания героя, которые он многие годы прятал глубоко в сознании. Ужастик оборачивается притчей, в которой личное переплетается с общественным – история Микулая накладывается на историю страны, ее прошлого, которое так откликается в настоящем, сегодняшнем. Это и образы солдат, вернувшихся с афганской войны в гробах, и выстроившиеся в скорбный хоровод жены, сестры, матери, и мечущийся меж ними Микулай, избежавший мобилизации, но заплативший за сохраненную жизнь высокую цену – как говорится, и живые позавидуют мертвым. Реализм этот тем не менее магический, что выглядит в данном случае уместно и завораживающе жутко – то ли метания воспаленного сознания, то ли реальные обряды.
Фильм Рахимбая – пример не только регионального фильма, достойного и фестивалей, и больших экранов по всей стране, но и пока еще редкого для России кино не чистого жанра, а этакого умного хоррора или триллера. Конечно, материал в виде пьесы Гилязова стал мощным фундаментом, театральный текст превратился в кинематографическое произведение без потерь – наоборот, ставшая многолюдным фильмом моноистория обогатилась, идея, заложенная в литературном источнике, на новом языке зазвучала еще трагичнее, с ноткой зловещей тайны и некоего мистического присутствия, фатума.
