Кадр из фильма "Медея"/ Пресс-служба фестиваля
На «Кинотавре» показали «Медею» Александра Зельдовича. В череде небезынтересных фильмов первой половины фестиваля, дружно в этот раз осмысляющих, через призму то достаточно древней (якутский «Нуучча»), то относительно свежей («На близком расстоянии» Григория Добрыгина и даже «Мама, я дома» Владимира Битокова) истории, колониальные, имперские, захватнические замашки государства российского, эта картина стоит особняком. И формально, хотя бы потому, что она длится два с половиной часа и является всего лишь четвертой работой режиссера, который стабильно выдает не больше одной в десять лет. И по масштабу задумки и ее визуального воплощения – избыточных, графоманских, существующих за гранью добра, зла и реальности, в пространстве мифа и античной трагедии, феминистского хоррора и геополитической драмы.
Опустившись на колени перед, кажется, пустой исповедальней в пустом храме, девушка без имени (Тинатин Далакишвили) рассказывает свою историю: ее полюбил женатый бизнесмен Алексей (Евгений Цыганов), она, студентка химического факультета с даром предвидения и талантом зельеварения, полюбила в ответ еще сильнее, родила ему двоих детей и готова была всю жизнь прожить в снятом для нее уединенном доме, довольствуясь короткими встречами. Но тут законная жена «сошла с ума», он с ней развелся и предложил любовнице уехать с ним вместе на его историческую родину, в Израиль. Этому препятствует брат героини, ФСБшник Валера, но так как она, очевидно, Медея, то с ним известно, что будет.
А дальше – вилла с колоннами, пляжи, цементный бизнес, валяние на траве, вроде как намечающаяся свадьба. Он пошутит, что утонул, она – что умерла во время секса. Вокруг Алексея запорхают новые знакомые-репатрианты, лицемерно улыбающиеся его отстраненной невесте в белом. Он скажет ей: «Ты сама не своя». Она ответит: «Я вся твоя». Добавит: «Почему ты меня больше не любишь?». И отправится умирать в объятьях случайных знакомых – сплошь мифических существ, пытаясь повернуть время вспять и не дать сатане утянуть себя за волосы.
Античная трагедия обильно приправлена приметами времени, в какой-то момент «греческий» Израиль превращается во вполне реальный, и по картинке, и по социально-политическому контексту. Разговоры про нано-технологии, которыми увлекаются променявшие Россию на землю обетованную олигархи, сменяются сценой с мальчишкой-террористом, размахивающим ножом на многолюдной улице. Привезенная откуда-то из Москвы 2000-х похоть рифмуется с датируемой плюс-минус тем же временем культурой накопления, потребления и гламура, вытатуированного на обнаженных телах. «Медея» - попытка заскочить в вечность старыми приемами, упакованная в плотный, но избыточный видеоряд.
Зельдович, конечно, мнит себя по меньшей мере Йоргосом Лантимосом – Израиль, куда переезжают персонажи из Колхиды-России (весьма условной, эпохи вечных 90-х, припорошенной снегом, населенной бандитами, силовиками и содержанками), поначалу походит на антураж фильмов греческого режиссера и его современников-соотечественников. А в идеале – Еврипидом, от которого он далеко не ушел ни в фабуле, ни в, как принято сегодня говорить, патриархальной токсичности. Точнее все-таки ушел, но, кажется, не в самом верном направлении – время вышло, часики тикают, но в обратную сторону.
Монументальные кадры, которыми не может похвастаться ни один из предшествовавших камерных фильмов «Кинотавра», Курентзис на саундтреке, Далакишвили с высветленными бровями в театральном исступлении отрывает себе голову – сцена прямиком из фильма ужасов. Хотя «Медея» - и есть хоррор, впечатляющий размахом, но демонстрирующий, что мэтров этой новой этикой не возьмешь. И, осмысляя и трактуя мифическую Медею, – архетипы на то и есть, чтоб их «подкручивать» под здесь и сейчас, - режиссер Зельдович делает выбор в пользу версии о «душной» истеричке. И достигает результата, находит своего зрителя: каждый второй, выходя с сеанса, трагично скажет - «знаю такую».
комментарии(0)