Алексей Федорченко провел на ММКФ сеанс психотерапии

Одним из героев фильма стал Сергей Эйзенштейн. Кадр из фильма

На 43-м Московском международном кинофестивале показали единственный российский фильм основного конкурса, «Последнюю «Милую Болгарию» – новый фильм Алексея Федорченко по мотивам повести Михаила Зощенко «Перед восходом солнца». Автобиографическое произведение, в котором писатель пытался, копаясь в собственных воспоминаниях, страницах истории страны и обращаясь к психоаналитическим трудам, в том числе Фрейда, разобраться в причинах собственной, а также поколенческой депрессии, на экране превратилось в психотерапевтический и кинематографический детектив, героями которого становятся не только персонажи Зощенко, но и, к примеру, Сергей Эйзенштейн.

Двое гуляют по яблоневому саду в цвету, выбирают одно из деревьев, накрывают его воздушной белой марлей, колдуют над цветками, обнимаются. Это родители главного героя Леонида (Илья Белов) – селекционеры, грезившие новым сортом яблок. Для этого отец переехал в Болгарию, где встретил мать, а вместе они создали «Милую Болгарию», с крупными, сладкими, устойчивыми к любым изменениям климата плодами. Болезнь унесла женщину, когда Леонид был еще ребенком, а позднее пожар сгубил и сад, и папу. На пепелище юноша отыскал единственное уцелевшее яблоко. Вместе с ним, бережно завернутым в газету, в 1943 году он приезжает в эвакуацию в Алма-Ату, в надежде вырастить новые деревья, сохранить сорт и продолжить семейное дело. Поселившись в комнате большой коммунальной квартиры, он узнает историю ее предыдущего жильца: писатель Семен Курочкин (Константин Итунин) бесследно исчез, оставив после себя пальто, шляпу и разбитое сердце хозяйки квартиры. В печке Леонид находит его автобиографические рукописи и пытается с их помощью разгадать загадку, а то и отыскать пропавшего. На семена «Милой Болгарии» тем временем постоянно кто-то покушается, сосед выращивает зеленую морковь от всех болезней, а где-то в городе Сергей Эйзенштейн снимает своего «Ивана Грозного».

Повесть «Перед восходом солнца», которую Зощенко закончил в начале 40-х, в каком-то смысле стала для него ключевой и роковой книгой. Произведение «положили на полку» на многие десятилетия, а самого автора травили за создание вредной и чуждой советской литературе повести. Как это бывало не раз, то, за что клеймили, и является главным достоинством. Речь и о сложности, нелинейности композиции, и об уникальности содержания – сюжета как такового не существует, «Перед восходом» соткана из обрывков детских и юношеских воспоминаний и попыток проанализировать их с точки зрения психологии, объяснить повторяющиеся приступы хандры, неврозы и прочие проявления постоянно угнетенного состояния. Читая эту книгу, довольно трудно представить себе ее экранизацию, столь некинематографичным звучит повествование.

В этом смысле именно образный язык режиссера Алексея Федорченко оказывается наиболее подходящим для ретрансляции и перевода с одного языка искусства на другой с минимальными потерями – а то и с дополнительными приобретениями. Появление в кадре Эйзенштейна не только обогащает сюжет, но помогает автору фильма создать необходимое пространство – мир воспоминаний, полный символов и условностей, органично вписывается в декорации съемочной площадки. Из-за обусловленного военным временем дефицита «Ивана Грозного» разыгрывают в стенах из камышовых циновок, кое-где замазанных побелкой, а кое-где пропускающих ребристый цвет и таких удобных для подглядывания. Сам режиссер (Александр Блинов), всклокоченный, этакий немного карикатурный и утрированный Эйзенштейн, то заставляет актеров плясать, то требует от «Грозного» поднять выше голову с козлиной бородкой, ищет вдохновения в поэзии Басе и театре Кабуки. Его комната где-то в недрах студии завешана реальными эротическим рисунками Эйзенштейна и заставлена пестрыми черепами и прочими фигурками мексиканской мифологии – в эти моменты он напоминает персонажа «Эйзенштейна в Гуанахуато» Питера Гринуэя. Здесь и курящая в гробу царевна, и обязательный «Михаил Ромм» в платье английской королевы – этакие забавные, полумифические истории великого советского кино и его создателей, которые, несмотря на самое трудное время, на военные лишения, на цензурное давление, находили время не только творить, но и хулиганить, быть свободными.

Этот парадокс существования – одна из причин той самой меланхолии, в которой Федорченко разбирается вместе с Зощенко, расширяя личные воспоминания до более масштабных. Пользуясь визуальным языком во всю громкость. Кое-где видеоряд напоминает предыдущую работу режиссера «Ангелы революции», вдохновленную в том числе агитками и другими образами плакатного соцреализма, кое-где он анимационный или напоминающий мультипликацию, в остальном – невероятно поэтичный. Даже обычные диалоги сняты не банальными «восьмерками», а с помощью разделенного на сегменты экрана, так что картинка сразу же становится не только очень графичной, но и многоуровневой с точки зрения дополнительных смыслов и углов обзора, этакой еще более говорящей и громогласной вариацией «эффекта Кулешова». И столь некинематографичная проза вдруг становится квинтэссенцией кино, демонстрацией его возможностей и приемов.

«Последняя «Милая Болгария» – не только о Зощенко, но и, конечно, о стране, недаром воспоминания Курочкина, оживленные воображением Леонида, охватывают промежуток в несколько десятилетий. Лейтмотив – не только тотальная меланхолия, вызванная в том числе потрясениями XX века, все еще отдающимися эхом, но и исчезновение. Он звучит и в якобы детективной истории пропажи писателя, и в истории с яблоками, с сортом, который по косточке уходит в небытие (кстати, у Зощенко финал безнадежен, у Федорченко все-таки прорастает надеждой). Даже с точки зрения цветового решения фильм выглядит поблекшим – несмотря на такие яркие пятна, как зеленые яблоки и красная звезда, основным оттенком остается цвет камышовых циновок, иногда побеленных и превращающихся будто бы в экран для театра теней. Теней прошлого, теней тех, кто так хотел оказаться полезным, уместным, признанным, своим, осмыслить себя и страну, понять историю, найти точку, когда все пошло не так. Но оказался лишним, чужим, вредоносным – память «русского мира» и до сих пор весьма избирательна.