Язык переживет всех тех, кто его регулирует

Любовь Мульменко – драматург, которая на недавнем «Кинотавре» выходила на итоговой церемонии на сцену, представляя фильмы «Комбинат «Надежда» Натальи Мещаниновой, «Еще один год» Оксаны Бычковой и «Как меня зовут» Нигины Сайфуллаевой. Ни одна из картин по ее сценариям не осталась незамеченной. Два первых фильма в январе участвовали в программах Роттердамского кинофестиваля, а после этого – в панораме нового российского кино 36-го ММКФ. Театральным людям Мульменко известна как автор «Алконовелл» в Театре.doc, участница фестиваля «Любимовка». Мульменко – из Перми, и захлебнувшуюся тамошнюю культурную революцию вспоминает с ностальгией. С разговора о пермском феномене начала разговор с Любовью МУЛЬМЕНКО корреспондент «НГ» Дарья БОРИСОВА. 

– Я уехала из Перми, когда культурная революция стала сворачиваться. Я уже жила на два города: в Москве были театральные проекты, требовавшие моего присутствия. Все больше важных для меня людей оказывалось в Москве. И как только в Перми закрылась интернет-газета «Соль», где я работала, стало ясно, что больше ничего уже там не держит. 

– Можно ли говорить об утечке мозгов из Перми?

– Да. Раз в месяц в Facebook какой-нибудь пермский кадр размещает объявление «Ищу комнату в Москве». В основном переезжают молодые, выращенные Маратом Гельманом менеджеры. Или выходцы из Пермского центра развития дизайна под художественным руководством Артемия Лебедева. 

А в Перми сейчас даже те люди, которые недолюбливали Гельмана, меняют свою точку зрения. Музей современного искусства выгоняют из Речного вокзала. Видимо, будет закрыт музей политических репрессий «Пермь 36». А фестиваль «Белые ночи», который так все полюбили, в этом году уже проходит как «праздник пермской идентичности»… На городской площади натыканы деревянные мамонты, выступают ансамбли песни и пляски – в общем, все такое нутряное, за что радели люди из кондового пермского Союза художников. Пермяки придумали слово «пермистика». Тамошние журналисты употребляют термин «пермскость»… Они настаивают на каком-то особом пути Перми. Так же, как Россия настаивает на своем. Но, когда я произношу слово «Пермь», я представляю огромные реки, по которым я плавала, горы, по которым я лазала, пещеры, в которые я забиралась. Город сводится к людям, с которыми я росла, взрослела, выпивала, влюблялась. А что такое «пермистика»?..

– Как вы думаете, семена культурной революции все-таки проросли?  

– Сейчас я вижу, как сильно повлияли на 20–30-летних пермяков Гельман и те люди, которых он привозил. При нем открылись большой Музей современного искусства, театр «Сцена-Молот». Кто-то должен был обслуживать новую инфраструктуру. Этими людьми стали студенты, выпускники пермских вузов. Варясь среди привезенных Гельманом персонажей, они учились работать. Учились культуре диалога и просто хорошему русскому языку. Привыкли к новым формам – начиная с формы театрального кафе! Узнали, что это может быть не страшный школьный буфет и не ресторан в сусальном золоте. Люди получили среду. Просто, я думаю, городу не хватило прелюдии. Гельман не делал ничего вопиющего, из-за чего многие боятся современного искусства. Это все были приемлемые и нерадикальные формы культурного прогресса. Но какому-то количеству людей стало обидно, что с ними про это не разговаривают.  

– Как выжить молодому драматургу, связанному с Театром.doc, где никто не получает никаких денег? Да и сценарии вы пишете не для блокбастеров…

– Почти все авторы Театра.doc работают на телевидении, в том числе пишут сценарии для сериалов. Я тоже. 

– Это составляет какой-то внутренний конфликт?

– Конечно. Никто не хочет писать сериалы! Я беру ровно столько работы, чтобы денег хватало на жизнь. Берегу себя. Знаете, актеры на сериалах сильно портятся. Нарабатывают штампы. На кастинг к одному из трех фильмов по моим сценариям пришел очень известный актер, хорошо пробовался, но, когда посмотрели пробы, стало ясно, что его лицо тащит за собой слишком много чего-то еще. Жалко. Вот я и пытаюсь балансировать работу для телевизора с работой в театре и кино. 

– Вы работаете в технике «вербатим». Кажется, это новая эра в истории драматургии: автор уже не сочиняет историю, а записывает и оформляет готовое.

– В свои сценарии я много тащу из жизни. Но с тем же успехом можно сказать: и Чехов баловался вербатимом. Мне кажется, идеальное сочетание документального и придуманного – в фильме «Комбинат «Надежда». Там есть сцена, где герои курят травку и фантазируют: что было бы, если бы траву легализовали. Мама, папа и сын покурили бы вместе. Маму «пробило бы на похавать», она бы плюшек напекла. Это документальный диалог. Как и сцена, где в медпункт на заводе приходит рабочий, у которого расстройство желудка. Я правда ходила в заводской медпункт на Мотовилихе, в Перми. Однажды пришел мальчик, он очень стеснялся, что у него такое стыдное недомогание. Врач начала вдобавок его расспрашивать про нюансы цвета фекалий, и он был вынужден при мне отвечать. Это вошло в фильм. То есть основная история выдуманная, а к ней приклеены маленькие наблюдения. Мне кажется, так надо делать.

– Вы отлично фиксируете особый суржик, на котором говорит молодежь. Сами-то вы филолог и говорите правильно. Вам язык ваших персонажей кажется катастрофическим или философски относитесь к изменениям в нашей речи?

– Для меня в языке нет иерархии. Не понимаю про «низкий» и «высокий» штиль. Отличить одно от другого я, конечно, могу. Но мне нравится, когда у человека есть свой собственный индивидуальный способ говорения. Самая скучная, бедная, усредненная речь обычно у тех, кто старается не сболтнуть лишнего и выглядеть прилично. Большое пространство – между интеллигенцией и гопотой. Бывают такие тетеньки в этом пространстве – подойдешь к ней, попросишь дать комментарий: что вы думаете о творчестве Пушкина? Среагировав на журналиста, на микрофон, она начнет говорить примерно так: «Я должна сказать, что творчество Пушкина, безусловно, очень актуально в наши дни. Русская культура…» Как только у людей включается память о штампах российской журналистики, они начинают демонстрировать весь этот набор! При этом они выглядят приличными людьми. Используют сложноподчиненные предложения. 

Мне скучно, когда в языке чего-то нельзя. Это большая гордыня – когда люди полагают, что они вправе регулировать язык. Язык переживет всех тех, кто его регулирует. 

– Тот образ Норильска, который создан в вашем фильме «Комбинат «Надежда», вызвал ощущение: как мне повезло, что я не там. Но Мещанинова говорит, что вы вовсе не хотели снять «чернуху про Норильск».

– Норильск страшный. Но, если бы мы хотели сказать об этом, вы бы видели другую картинку. Мы не фиксируем ваше внимание на дыме из труб, в нем нет людей, идущих в тумане от газа и поднявших воротники, как в морозную погоду. Мы даже показали красивую природу, тундру! Вместо того чтобы показать черный снег. 

– Вы с Мещаниновой написали сценарий для фильма Оксаны Бычковой «Еще один год». После фильма «Питер FM» Оксана осталась в памяти автором истории для романтических девушек. А вы, авторы «Комбината Надежды», далеки от сентиментальности…

– Несчастную Бычкову уже много лет ассоциируют с фильмом «Питер FM»… Но это было не совсем авторское кино. И после него прошли годы. На этом фильме у Оксаны свободы было гораздо больше. Мы сразу согласились, когда она нас позвала. 

– Результатом довольны?

– Да. И даже не знаю, к какому фильму отношусь более патриотически. «Комбинат» – это первый мой сценарий, я была в экспедиции на съемках, впервые на площадке. Это крутое кино, в конце концов! В фильме «Еще один год» гораздо больше от меня. Там масса цитат из моей жизни. Из моего гражданского супружества. Из моей работы в редакции. Даже из моей съемной московской квартиры. Мы с Оксаной Бычковой думаем еще что-то сделать. Вообще я хочу сама фильм снять. Пока боюсь. Мне не страшно работать с актерами, но не хватает самоуверенности, чтобы рулить по-директорски большой съемочной группой.