В Пушкинском музее – колдуны и ветры

Холод Антарктиды не отпугнул Александра Пономарева. Фото из архива Александра Пономарева

Моряк и художник – равнозначные части жизни Пономарева. Как спецгость VI Московской биеннале современного искусства он придумал для ГМИИ им. А.С. Пушкина – выставка откроется 1 октября – «Ветрувианского человека», соединив леонардовского «Витрувианского человека» с ветром, а пространство классического музея – со своей любовью к Антарктике. О том, как все это сплелось воедино и при чем здесь «Меланхолия» Дюрера, Александр ПОНОМАРЕВ рассказал корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ.

– Современное искусство все чаще появляется в Пушкинском музее, и вы не просто делаете проект в зале Микеланджело, но и директор Марина Лошак согласилась, чтобы задействованы были даже фасад с колоннадой. Чего нам ждать?

– Музей как пространственная целостность уже в какой-то мере и есть инсталляция. Я своими конструкциями лишь стремлюсь сместить фокус. И раз уж это Пушкинский музей, вспоминается «Узник»: «Мы вольные птицы; пора, брат, пора…» А проект мой как раз об открытости миру и о пропорциональности человека, природы и искусства. Свежий ветер, который будет дуть от фасада, колоннады и входа музея, будет развевать шесть внушительных конусов-ветроуказателей – «колдунов» на жаргоне летчиков и моряков. Для меня здесь важен контрапункт, образованный вертикалями колонн и горизонталями колдунов, статикой и движением, и все это вместе со звуком ветра и цветом конусов создает новую пластическую драматургию. Конусы сделаны точно по размерам колдуна, в котором я летал над Северной Атлантикой около мыса Фарвелл, подвешенный между мачтами на научном судне Академии наук «Академик Иоффе» (объект с этим видео будет внутри музея). Вместе с тем размер круга у колдуна задан пропорциями знаменитого «Витрувианского человека» Леонардо, но в соответствии с моим ростом. Там я стал этаким «Ветрувианским человеком» и сам превратился в прибор, а мое тело – как чувствующая поверхность Природы – считывало направления и силу ветров, закономерности планетного существования которых связаны едиными принципами как раз с пропорциями человека.

Вообще колдун – это конус, показывающий силу и направление ветра, их устанавливают в аэропортах, и если все другие приборы, не дай бог, откажут, пилот по ним сможет определить направление и силу ветра при посадке.

Пономарев в образе «Ветрувианского человека» в  Северной Атлантике.  Фото из архива Александра Пономарева

А здесь и сейчас мои колдуны превращают музей и в порт, и в аэропорт, призывая всех туда «лететь». На ветер и через ветер. Моя манифестация и в океане, и в музее выражает обретение мира в своей целостности, которой можно достичь через искусство и через поэзию. И пропорции для меня тут важны не столько в архитектурном плане, об этом уже и так очень много написано. Тут я выступаю посредником между простором и человеком и, обретая себя в этом потоке переживаний, фиксирую свой, дополнительный взгляд на необходимость возвращения человеку человеческой мерности. Сейчас, когда цивилизация вводит в наши вены обезболивающее успеха и денег, по словам Густава Майринга, «люди не идут никаким путем – ни путем жизни, ни путем смерти. Ветер носит их, как солому». И наша популяция постоянно увеличивается. Но, между прочим, по законам, которые открыл еще математик Фибоначчи (кстати, изучая размножение кроликов). А я, как современный художник, современными средствами напоминаю, что спираль Фибоначчи, его ряды – это еще и закономерности золотого сечения, по которым устроен и «Витрувианский человек» Леонардо, и все мы, и принцип, который галактика визуализирует в циклонах, штормах и ураганах. И человеческое в нас – не в стремлении все успеть, а в том, чтобы любить, ошибаться, впадать в меланхолию.

– Как вам удалось уговорить Пушкинский музей сделать такую выставку?

– Да я особо не уговаривал, представил проект директору и коллективу, и они согласились. Конечно, я волновался, и то, что музей откликнулся, для меня очень важно. Вообще первый такой проект в классическом музее я делал с Лувром в 2006 году, тогда моя подводная лодка всплывала в фонтане сада Тюильри. Такое взаимодействие с классикой – уже давно обычная мировая практика, оно выстраивает точки преломления между современным видением и классическим искусством, художественный процесс обретает непрерывность. И я уже не в первый раз веду диалог с классиками, которые мне близки, а слишком ярых противников актуальности успокаиваю, что, если моя работа не понравится, глаз отдохнет на Дюрере, Пиранези, Хокусае и Матиссе в зале Микеланджело.

– А почему вы выбрали зал Микеланджело?

Разукрашенная Пономаревым подводная лодка однажды всплыла в фонтане сада Тюильри в Париже. Фото из архива Александра Пономарева

– Ну, выбирать в Пушкинском музее – не дело художника. Но вообще мне всегда очень нравилось, что в эпоху Возрождения, например, и Микеланджело, и Леонардо, по сути, занимались всем – были универсальными людьми. Жизнь их была более насыщенная. Мне близок такой подход, поскольку лично для меня одинаково важно и писать стихи, и конструировать, и быть моряком. Андре Мальро сказал, что «искусство – это антисудьба». Для меня, с моим бесконечным плаванием, любовью к авантюрам и к Антарктике, искусство – способ спастись от биографии как проекта цивилизации. Но я внедряюсь в музей, как мне кажется, аккуратно, не как пират, а как корсар с индульгенцией королевы.

– А с чем связан выбор художников? Все из классиков, но пока я не понимаю, как они тут в ансамбле взаимодействуют.

– Графика будет в металлических витринах, похожих на штурманские столы. Ее отбирала замечательный куратор Саша Данилова, проработав историю с четырьмя сторонами света и направлениями ветра. А рядом будут мои традиционные рисунки на навигационных картах, часть из них сделаны специально для выставки, часть – подготовительных к этому и другим проектам. Я как бы вступаю в ненавязчивый диалог с классиками. Хокусай символизирует Восток. Там, кстати, есть гравюра с человеком, сидящим в круге, – такой, если смотреть с позиций моей выставки, ироничный отклик на «Ветрувианского человека». Пиранези с фантастическими пейзажами – Юг. Матисс с цветными декупажами, свободные цвета которых похожи на цвета колдунов, – Запад. А Дюрер с гравюрами, включая и хрестоматийную «Меланхолию», – Север. В «Меланхолии», кстати, изображен квадрат, который, как и ряды Фибоначчи, имеет магическую природу. А меланхолия – состояние повышенной чувствительности художника, в котором он и способен что-то делать.

Но, конечно, в этом проекте не обойти и архитектурную тематику. По своему обычаю концепции я пишу в стихах, мне так проще. И в этой концепции, в «Архитектуре ветра», я говорю, в частности, о том, что «мир подопру водяными колоннами/ их ордера, как небесными путами, спруты завьют кружевными волютами», что «это строение будет порт/ Или, точнее, аэропорт» и что «будет он двигаться, как корабль, но функционировать как музей». Вообще мне бы очень-очень хотелось сделать в Москве плавучий музей, но это уже другая история, моя мечта.

Скоро на японском острове Хонжима появится инсталляция, посвященная морю и лодкам Фото из архива Александра Пономарева

А еще я думаю о том, как интересно все совпало. Коллекция графики Пушкинского музея частично состоит из собрания расформированного Румянцевского музея. А Николай Петрович Румянцев сыграл одну из самых важных ролей в открытии русскими Антарктиды. Ведь когда завершилось кругосветное плавание брига «Рюрик» под командованием Отто Коцебу, Румянцев устроил в Петербурге, как бы сейчас сказали, «журфикс», посвятив прием этому возвращению, поскольку он участвовал в подготовке экспедиции. Туда пришел император Александр I, и Румянцев подал ему идею сформировать экспедицию по поиску южного континента, так Беллинсгаузен и Лазарев отправились в антарктическую экспедицию. А теперь часть графической коллекции из Румянцевского музея хранится в отделе графики, который любезно предоставил работы и для моей выставки.

– Свои работы разных лет в целом вы рассматриваете как один непрерывный проект, решение какой-то одной задачи с разных сторон или для вас это все-таки независимые проекты?

– Проекты – это как топосы, между которыми я двигаюсь, остановки в моем плавании. А плавание одно, непрерывное. И конечно, мой нынешний проект цепляется за то, что я делал раньше. Вспоминая Платона, можно сказать, что я совершаю «обратное плавание»: он говорил, что, когда должно родиться новое содержание, происходит сборка процессов, в которых ты участвовал раньше. Другое дело, что это мое плавание не линейное, а трамповое: ты выходишь в море и не знаешь, куда попадешь. Ну или как в школьном курсе физики – траектория брошенного к горизонту тела зависит от скорости, ускорения и угла. Скорость я стараюсь задавать себе сам, а остальное уже делает ветер. И еще важно, чтобы в жизни был некий духовный камертон. Для меня, например, им во многом был Всеволод Некрасов, он очень тонко умел задавать жизни скорость. И, кстати, благодаря ему первая моя работа попала в ГМИИ.

– Каким образом?

– В прошлом году наследники передали его коллекцию Пушкинскому музею, а в ней была моя шелкография, как раз на тему картографии, как и рисунки на теперешней выставке.

– Вот вы упомянули Хокусая, у вас, кажется, в следующем году будет проект в Японии?

– Да, я в этом году впервые там побывал, хотя всегда любил японское искусство, и японские художники, мне кажется, все были такими номадами, путешественниками, а мне импонирует, когда искусство рождается параллельно с движением человека по жизни. В Японии есть три больших триеннале. И одна из триеннале – «Триеннале океана» – проходит на 12 островах внутреннего моря. Ею руководит Фрам Китагава, который, по сути, является строителем современного искусства в этой стране. Ну а я готовлю инсталляцию на острове Honjima (Хонжима) об островах и лодках, конечно! Но одновременно снова размышляя о преодолении границ и взаимодействии человека с пространством.

– Два года работает придуманный вами павильон Антарктиды и на архитектурной, и на художественной Венецианской биеннале. Это шаг на пути к Антарктической биеннале современного искусства, которую вы уже давно готовите. Как продвигаются дела?

– Готовим, преодолевая бури внешних обстоятельств. А что касается павильона Антарктиды, сейчас там с успехом идет моя выставка Concordia. К сожалению, тот случай с затонувшим судном Costa Concordia, покинутым капитаном в 2012 году, как видно по нынешним обстоятельствам, не единственный. Это тоже разговор о разных гранях человеческого измерения. Concordia – «согласие», это и название судна, и консенсус, достигнутый лютеранскими теологами в 1580 году, и имя европейской станции в Антарктиде. И если сейчас, в разных смыслах, мы его не найдем, будет оверкиль, мы просто перевернемся.