Дарья Курдюкова
Типажи XIX века на картинах-рельефах Бориса Кочейшвили. Фото автора
Вокруг – это потому, что выставка «Окоём» открылась в галерее «Здесь», что квартируется в центре «Артефакт», а поэтический вечер в день рождения юбиляра, 1 апреля, прошел неподалеку, в кафе «Дом 12». «Окоём» охватывает преимущественно графику, придуманные художником картины-рельефы, и еще есть там «сухофреска», но об этом чуть погодя.
Вообще-то работа, по которой озаглавлен весь показ, называется «Три сестры», рассказывает галеристка, искусствовед Тамара Вехова. Угол какой-то веранды, с которой взгляд пускается «вплавь» мимо озерца до горизонта, поддерживающего белый экран неба. На веранде две девицы опираются на перила, и третья входит в «кадр», а за нею и мы. Только черное и белое разыгрывают эту мизансцену со штрихом холма, очертившего изгиб водной глади и сами силуэты сестер, таких кочейшвилиевских трех граций – белые абрисы, бесплотные фигуры, поэтичность будто начинающих звучать тут тихих голосов-разговоров. Не пошлость и не стремление в Москву, в Москву, а просто стремление. Стремление куда-то туда, к горизонту. Работу эту и вслед за ней выставку Вехова зовет «Окоёмом», добавляя, что это одно из любимых слов художника.
Сплин и ирония, в том числе самоирония, у Кочейшвили всегда рядом. Вот две девы – как обычно, нематериальные, образы женственности вообще – на очередной веранде с колоннами смотрят вдаль, и композиционно почему-то припоминается Пушкин Виктора Попкова, глядящий, вот так же опершись на колонну, вдаль с крыльца в Михайловском. А неподалеку графический лист, от края к краю которого тянется, передразнивая манеру советских лозунгов, растяжка «Кочейшвили выставка». Мол, хотели юбилейную выставку? Вот вам торжественность, но в шутку: велеречивость – это совсем не про Кочейшвили.
Его мир – натюрморты, будто парящие в задумчивости над пейзажами, речки, игры, негромкие беседы, вообще пространство и отношения художника-созерцателя и его героев с пространством. Одна из недавних работ – тоже на тему выставки и художника. Большой мастер утвердил на берегу речки мольберт и пишет какой-то кувшин, пока со спины к нему подбираются любопытствующие зрители, девочка и женщина с мужчиной в шляпе, который, будто ощущая важность момента, всем телом подался назад. Вот эти штрихи жестов, легкое, будто эскизное, будто не всерьез движение руки художника и составляют его героев.
Можно, например, пустить по здоровенному листу гофрокартона напоминающих ожившие гипсовые скульптурки белых персонажей, чтобы они активно размахивали руками и играли в свои игры, а на фоне тщательно прорисовать пастелью колористические переходы травы и неба. Пастель на гофрокартоне – это Кочейшвили зовет «сухофреской». С техникой у него, кстати, тоже отношения ироничные. Он может, взяв палочки для суши, рисовать акрилом по бумаге (он, после Училища памяти 1905 года десять лет прозанимавшийся в Экспериментальной студии офорта Игнатия Нивинского у Евгения Тейса, предпочитает не холст, а твердую поверхность, чтобы чувствовать ее сопротивление), может делать рисунки тушью и добавлять им фактурности, «прохаживаясь» потом по бумаге вафельным полотенцем. А может гулять по фанере, формуя гипс и акрил мастихином, пока создает картины-рельефы. Картины – картинки жизни: там то плывет по речке плот – как оплот спокойствия его обитателей, то смешно перепевают каноны античных рельефов с равноголовием-изокефалией женщины и мужчины XIX века (есть даже персонаж, похожий на Гоголя!). Игра светотени на рельефной поверхности, игра руки художника, которую он оставляет видной на этих картинах-рельефах, – все работает на то, чтобы монументальность жанра (рельеф все-таки) уживалась с камерностью кочейшвилиевских вариаций на тему. Полушутка, состояние между – то, что, кажется, ему по душе. Когда то минималистичные углы, будто вспоминающие дух архитектуры начала XX века, то вдруг барочные округлости знаменитой Знаменской церкви в Дубровицах (у Кочейшвили даже есть рельеф «Барокко и конструктивизм», только на нынешней выставке его не показывают). Тамара Вехова, тоже шутя, называет это барочным минимализмом.
Барочный минималист, поэт Борис Кочейшвили восседает в большом кожаном кресле и читает стихи. А фоном идут слайды, где просто-Борис-Кочейшвили сидит в деревне на скамейке или показывает свои работы (которые есть и в коллекциях Третьяковки, и в Пушкинском музее, и в Русском). И непременный лес с речкой там, на фотографиях, тоже, конечно, трепещет. Его стихи звучат афористичными наблюдениями за жизнью, диалогом с повседневностью и с искусством. Есть у него и такое:
Я тебе/ стараюсь/ как могу/ потакать/ и ты мне/ по возможности/ потакай/ а то отнимут/ у нас/ наш ад/ и подсунут/ их рай.
Такие окоёмовы дни, картины и стихи.
