Импрессионизм по-русски

На фоне Парижа всегда хорошо. Фото автора

Если искать аналогии импрессионизму среди русского искусства, то кроме Константина Коровина сразу вспомнится Николай Тархов. И не столько даже потому, что последний занимался в коровинской частной мастерской в Москве, сколько потому, что Тархов довольно рано, в 1899-м, насовсем перебрался в Париж, прожил там чуть больше половины жизни – и французские мотивы с бульварами, с набережными Сены, с игрой света, отражающегося в мельтешении разноцветных мазков, сделал своими. Эмиграция – одна из причин, по которой в России Тархова долгое время знали не очень хорошо. Галеристка Наталия Курникова старается это исправить: в 2003-м в Третьяковке при участии «Наших художников» прошла ретроспектива художника в сотню работ, три года спустя курниковская галерея показывала его графику на своей площадке. А теперь – 40 живописных и графических (они тут, правда, в меньшинстве) произведений, собранных по частным коллекциям. И заглавие «Тарховъ» – не только старое написание фамилии (сам он, став парижанином, подписывал произведения Tarkhoff), но и как будто знак утверждения – утверждения знания о нем в том числе. Что до старины, так и сегодняшний каталог отправляет на сто с лишним лет назад, открываясь статьями Александра Бенуа и Сергея Маковского 1910 года. Которые еще тогда пытались открыть его российской публике.

Тарховская живопись может привлечь волнением «ряби» из цветных мазков, то пастозно и точечно «шагающей» краски, то завихрениями длинных черточек – как в фиолетово-зеленом «Конфетти (Праздничном вихре)». Впечатление от восхода солнца – красного над серовато-голубоватой Сеной и просыпающимся городом; рынки, карусели и карнавалы, пляжи, разноцветные «Витражи Нотр-Дам» и его же химера, припорошенная снегом и с меланхолией, как и вся картина, выдержанной в серовато-желтой гамме, глядящая, как печальный Демон, на город внизу. Пейзажи, цветы, портрет жены – любимый арсенал сюжетов импрессионизма вообще, повод показать ремесло живописца в игре света и цвета. Легкая, радостная живопись, которая если и печалится, то светло, ненапряженно. Поэтому можно припомнить и Клода Моне, и Камиля Писсарро, и французские бульвары в исполнении Коровина. А когда Тархов пишет «Барки на Сене ночью», «наводняя» холст синим и желтым, вспомнится любимое это цветовое сочетание у Ван Гога, но у постимпрессиониста в том, как ложились краски на холст, ощущалась борьба, а Тархов – всегда любуется видом. Бенуа писал, что Тархов «с какой-то яростью охотника преследует… всю рассыпающуюся мозаику светового и красочного мира» – и при взгляде, к примеру, на волнующееся как раз россыпью ярких штришков море на закате, кажется, что и красные солнечные отблески художник с горизонта «кинул», как сеятель, к берегу, где они постепенно истаивают, но все же заметны, как стеклышки в калейдоскопе. Организаторы говорят, не стоит сравнивать его с другими. Почему нет, если сравнение просится? И потом, о тарховском интересе к Эдуарду Мане и к тому же Ван Гогу говорил еще Маковский, а Малевич сравнивал его с Клодом Моне.

В галерее «Наши художники» хотят, чтобы имя Тархова и его цветовые поиски узнали лучше. Фото Любови Пуликовой

В 1906-м выставку Тархова устроил в своей галерее Амбруаз Воллар, знаменитый маршан, работавший со многими и благодаря ему в том числе прославившимися художниками, включая Сезанна, Матисса и Пикассо. В «Наших художниках», кстати, несколько работ с той экспозиции есть – и «Конфетти», и карнавал, и пузатые тыквы… Если пойдете, попросите из любопытства их показать: в залах они никак специально не отмечены. Дягилев в том же году включил тарховские опусы в сводный парижский показ «Двух веков русского искусства», и эта выставка позже переехала на Венецианскую биеннале. За покупку российскими музеями тарховских работ ратовал Серов. Между тем карьера Тархова начиналась далеко от его веселых колористических хитросплетений и вообще далеко от живописи: сперва он пять лет служил на Брестской железной дороге, а когда в 1894-м решил поступать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, провалился. Художественных затей он не оставил, стал путешествовать, думал было попробовать силы в Академии художеств, но потом решил просто перебраться во Францию.

Там он переживал импрессионизм, когда пик его уже прошел, но для Тархова игры с цветом были самоценны. Он мог писать динамичные импрессионистские картины, а мог, как фовисты и бубнововалетовцы, более статичные, но смелые по колориту вещи. Или мог вдруг с приглушенной палитрой – как у символистов Павла Кузнецова и Петра Уткина, с которыми он познакомился еще в мастерской Коровина, – изображать серый денек, хотя тот все равно по-тарховски выходил нарядным: желтоватая земля, сиреневые деревья и белые с голубыми световыми рефлексами лошади. Когда Бенуа в 1910-м в той самой статье, которую приводит теперешний выставочный каталог, защищал Тархова от упреков в «несамостоятельности» и в «перепевах модных парижских мотивов», он как раз и акцентировал, что главное там – «восторженная спешка» в погоне за цветом и светом. И довольно камерный, в 40 произведений, формат сегодняшней выставки эти колористические радости художника передает с лихвой.