Наталья Савицкая
Никита Высоцкий успешно сочетает творческую деятельность и руководство музеем имени своего отца. Фото PhotoXPress.ru
О друзьях и женщинах Владимира Высоцкого, семье и театре с актером, продюсером и сценаристом, директором музея имени своего отца и преподавателем Московского государственного университета культуры и искусства (МГУКИ) Никитой ВЫСОЦКИМ беседует обозреватель «НГ» Наталья САВИЦКАЯ.
– Никита Владимирович, хочу вам напомнить о двух эпизодах вашей биографии. Эти эпизоды связаны с жизнью вашего отца – Владимира Высоцкого. Первый – выступление совсем еще молодого Никиты Высоцкого на пресс-конференции, посвященной выходу книги Марины Влади «Владимир, или прерванный полет». Второй – ваше участие в фильме «Высоцкий». На пресс-конференции вы бросили Марине Влади упрек в том, что у нее получились воспоминания «не о духовном богатстве, а о материальной бедности». А через несколько десятков лет сняли тоже довольно сложный фильм. И тоже не о духовном богатстве. Изменилось ли что-то сегодня в ваших взглядах на мемуары о вашем отце?
– Что-то изменилось, что-то нет. Дело прошлое. Сейчас трудно воспринимать те вещи, которые тогда имели серьезное значение. Мне кажется, что книга Марины Влади для того времени и той страны, в которой мы жили, была несколько несвоевременной. К ней никто не был готов. Для западноевропейской культуры, как я понимаю это сейчас, издание подобных мемуаров было делом абсолютно привычным. Для нас, живших в условиях совершенно иного строя, когда к печатному слову относились с большим доверием, выход такой книги имел большие последствия для тех людей, которые в ней фигурировали. Тогда было важно даже не то, что я скажу Марине лично, а важно, что хоть кто-то скажет ей о том, что написанное в книге если и правда, то далеко не вся. И в этом смысле я не поменял своего взгляда на эту вещь и сегодня. С другой стороны, Марина – очень близкий человек отцу. И с годами, а мне скоро 50 лет, я понимаю, что для нее самой в тот момент было очень много неразрешенных вопросов. И в этой книге, и в жизни, и во взаимоотношениях ее с моим отцом. И в том, как позиционировать свою книгу и надо ли вообще это делать. Она сама была на распутье. И безапелляционность и резкость, проявившаяся в этой книге, конечно же, несли какие-то личностные черты ее характера. Но это только часть Марины. Там много еще в этой книге было и другого: глубокого и искреннего. И когда я огульно обвинял ее, я, конечно же, был неправ. Сейчас можно написать все что угодно, и это по большей части пройдет незамеченным. А тогда все было далеко не так. Моему деду Семену, например, после выхода этой книги угрожали. Писали оскорбительного содержания письма, царапали на двери надписи. У него были проблемы с сердцем, потому что высказывания Марины о нем были восприняты многими как абсолютные. Сегодня у нас царит толерантность, мы более терпимы к воспоминаниям других людей. Иногда мы терпим такие вещи, которых ранее просто бы не стерпели. Но мы молчим, чтобы никто не сказал, что мы нетолерантны. Да, многое бы я, сегодняшний, стерпел и не оспорил. Но это не значит, что сегодня я лучше, чем был тогда.
– В этой книге Марина фактически оскорбила вашу мать и вас. Я воспринимаю это так, потому что считаю, что «случайных детей» (детей «по залету») в этом мире не бывает. Вы отомстили ей, сделав в фильме главной женщиной вашего отца совсем даже не Марину Влади? Вы взяли реванш?
– Вы знаете, я человек очень отходчивый. Я быстро отхожу и не умею злиться. Здесь нет ничего личного. Мне хотелось создать художественное произведение. В этом смысле я сын своего отца, верный его художественным приемам. Главное здесь – это художественная правда. Я хотел противопоставить ее всей той мемуарной правде, которая выходила на протяжении последних 25 лет. Я хотел по-другому рассказать об отце. Художественная правда творится совсем по другим законам. Так делал отец. Его песни – это 10% реальности, что помогает человеку понять, пережить какой-то опыт. И остальные 90% – это фантазии. Не вранье, а фантазии. Отец владел этим методом в совершенстве. Его военные песни основаны на реальных историях, рассказанных ему друзьями отца. Но рассказывал он их от первого лица. Считайте, что этим фильмом я ответил тем многим «воспоминателям», которые писали какие-то книги о моем отце. Научные, псевдонаучные и т.д. Я ответил в том смысле, что… правда как факт (вся «документалистика» в кино и литературе) – это абсолютно субъективное понятие. У каждого из нас свое представление о том, как и что это было. В этом смысле, да простит меня Марина, я и ее книгу не люблю. Хотя там много художественного вымысла. Я считаю, что мемуары – это форма, которая полна лжи, как никакая другая. Зачастую это воспоминания, набросанные с чужих слов. Вспоминающий очень часто что-то недоговаривает, чтобы хорошо выглядеть в глазах окружающих. Если он не любит какого-то человека, то негативное переносит на страницы текста. Как это было, кстати, с Мариной. Ведь негативные слова о нашей семье она написала после того, как поссорилась с нами и родителями отца. И это свое более позднее отношение к нам она там и описала. В результате получилось у нее в книге, что мой отец не любил своих родителей. Что было, естественно, неправдой. Я считаю, что лучшее из воспоминаний о моем отце – это спектакль, который сделал Юрий Любимов практически сразу после смерти отца. Этот спектакль, где минимум биографии, а максимум текстов Высоцкого. И это было и признанием в любви, и желанием попросить у него прощения.
– Не могу не спросить, что же вас, еще совсем юного и незрелого, так задело в этой истории, что она не отпускала вас целых 25 лет?
– Бывают необъяснимые вещи… Не знаю... Я ее впустил в себя. Я вдруг понял, что отец жил по каким-то другим законам. Когда отца не стало, мне было 16 лет. Я не мог это тогда сформулировать для себя так, как ответил вам сегодня. Но я тогда это почувствовал. Может, это открылось мне, потому что эти события были самыми ближними по дате. Я ведь хорошо помнил ту поездку отца, я помнил вкус дыни, которую он привез оттуда, из Средней Азии.
И когда близкий друг отца Сева Абдулов рассказал мне этот эпизод, я понял, что я ничего о нем не знаю. Он жил по каким-то другим законам. Я был мальчиком-атеистом, мне были непонятны эти законы, их сакральный смысл. Но мне очень тогда захотелось их понять. Сева рассказал мне этот эпизод на поминках, на девятый день. Мы остались с ним вдвоем в комнате, и он вспомнил о нем. Наверное, он не вспомнил бы его просто так, ради байки, которые часто рассказывают о покойниках на похоронах. Хотя кто его знает… И я рассказывал эту историю потом многим киношникам. Я сам не хотел об этом писать. Просил это сделать брата, он талантливый сценарист. Все они говорили, да, дескать, хорошая история. Но при этом добавляли, чтобы я делал ее сам. Мы ее не чувствуем. Даже брат сказал, что он ее не чувствует. Я очень быстро написал первый вариант сценария, притом что не был профессионалом в этой области. Написал быстро, ну а там, как полагается, еще долго сценарий переделывали. Как говорят, писать сценарии – это умение бесконечно переделывать сценарий.
– Вопрос вам как директору музея Владимира Высоцкого. Этот последний год, последовавший за клинической смертью, что-то изменил в жизни вашего отца?
 |
| В Дом Высоцкого на Таганке стремяться
попасть все поклонники поэта и музыканта. Фото РИА Новости |
– Конечно. Но если бы этот же вопрос было возможно сегодня задать отцу, думаю, ответ был бы другим. У него, как мне кажется, было это ощущение смерти, которая не просто должна прийти когда-то, а которая неминуема. И это чувство не повергало его в уныние, а обязывало. Несмотря на то что было в этот год очень много суеты и очень скверного в его жизни, у него было ощущение, что он должен успеть еще многое сделать. Он продолжал в этот последний год многие вещи закрывать или доигрывать. Это было и в быту, и в творчестве. Он готов был отказаться от каких-то вещей, которые ему были очень нужны, понимая тем не менее, что ему надо сейчас заняться другим. Например, он вообще собирался уходить из театра. 17 числа он сыграл Гамлета, 25-го он умер, а 28-го он хотел сыграть эту роль в последний раз. И до последних своих часов продолжал писать тексты. Я думаю, что ему уже было очевидно, что это конец, а он писал. Многие люди пытались издавать его последние вещи. Их около 40. И надо заметить, что для зрелого поэта это довольно много. Они – самые разные, немного странные, там есть неожиданный юмор. Этот год, несомненно, был поворотным в его жизни. Без этого года, я думаю, мы бы его совершенно по-другому помнили.
– В 1996 году вы, хороший артист, возглавили Дом памяти своего отца. Легко ли вам дался уход из актерской профессии?
– Я отказался от актерской профессии значительно раньше, году примерно в 1992-м или 1993-м. После того как распался наш коллектив. Эта была небольшая труппа, которая называлась «Московский маленький театр». Распалась труппа по экономическим причинам. Мы сыграли пять аншлаговых спектаклей, но это не помогло сохранить театр. Потому что выживать за счет зрителя мы не могли, не могли поднять цену на билеты. А надо было платить актерам и помощникам сцены. Мы даже не смогли вывезти декорации, их взяли у нас в залог. Потом я работал у Виктюка. Где-то халтурил. Снимал кино как продюсер, снимался как актер. Назначение на должность директора Музея имени Владимира Высоцкого в какой-то степени спасло меня от хаоса тогдашней нашей жизни.
– Эта работа вытащила в духовном плане или в материальном?
– Это были довольно скромные деньги. Но время было тогда крайне тяжелое. Жить актерской профессией удавалось очень немногим. И у меня было двое детей, не было своей квартиры. Были родные люди, о которых надо было заботиться. Все проекты, которые в то время возникали, носили какой-то временный характер. Люди старались поскорее что-то урвать и убежать. Любой творческий проект мог умереть в любое время. Ничто долго не жило. Мне казалось, что и этот проект долго не протянет. Свою должность я рассматривал как временную: вот поставлю это детище на ноги и уйду. Но оказалось, что эта работа меня от многого спасла. Тут надо было каждое утро приходить на работу. Здесь собрались очень интересные мне люди. В том числе и достаточно близкие. Была какая-то ответственность у этих людей за свое дело, которая делала непохожим этот проект на многие временные начинания тех дней. Все надо было начинать с нуля. И здание было изношенным, музейщиков днем с огнем было не найти. И возможно, мой кавалерийский наскок, мои действия тогда были непрофессиональными. Но мне многое тогда прощалось. Это сейчас у нас все по-другому. Сейчас у нас работают профессионалы своего дела. Собралась сильная команда. Это другая работа. Она не требует героизма. Она требует собранности и неспешности, одним словом, всего того, как это работает в нашей культуре.
– Сегодня, как и много лет назад, выходят постоянно чьи-то воспоминания о вашем отце. Вот недавно я, например, читала в одном многотиражном журнале воспоминания манекенщицы Дома мод о романе с вашим отцом. Такого рода материалы представляют для вас как директора музея историческую ценность?
– Я почти все это читаю, чтобы быть в курсе того, что выходит в печати о моем отце. Иногда там можно найти что-то важное. И мне это нужно и как директору, и как сыну своего отца. Что касается последних публикаций, то в основном это компиляции и полемические мемуары (тот-то сказал, а я вот считаю, что…). Это меня убеждает в том, что потребность высказаться о Высоцком уже практически реализована. Все, кто хотел высказаться, высказались. Кто не хотел, видимо, уже ничего не скажет. Как Сева Абдулов, например. Близкий друг отца не оставил о нем ни одного воспоминания. Я не думаю, что сейчас могут появиться воспоминания, как вы сказали, «исторического» плана. Они закончились лет 10 назад. Их завершила книжка Давида Карапетяна («Владимир Высоцкий». – «НГ»), который очень долгое время ничего не говорил и не писал об отце. Пока однажды под влиянием каких-то внешних обстоятельств не разразился воспоминаниями. И подарил нам несколько интереснейших фактов об отце. Это был, на мой взгляд, последний всплеск историй об отце. Дальше, мне кажется, ничего подобного уже не выйдет.
– Кстати, вот эти воспоминания манекенщицы о вашем отце, хоть она и пишет исключительно о своих чувствах, позволяют взглянуть на Владимира Высоцкого как-то по-новому.
– Он заботился о женщинах – это точно. Я видел это по маме и по другим женщинам, которые были в его жизни. Он не был безответственным, тем не менее у него были довольно сложные, запутанные отношения с женщинами. Я не могу об этом подробно ничего рассказать, потому что он никогда, естественно, не говорил со мной об этом. Не знаю, есть ли вообще кто-то из его друзей, кто мог бы что-то рассказать о его женщинах. Он ни с кем не делился этой частью своей жизни. Зато я знаю, как к нему относились женщины. Причем такие, о которых я бы никогда не подумал, что они так его любили в жизни.
– Вам нравится преподавать?
– Да. Не потому, что возраст подошел и хочется, подобно монаху Шаолиня, передать кому-то сокровенные знания. Здесь все иначе. Здесь присутствует некий элемент открытия вместе с учениками того, что ты когда-то проходил сам. Есть то, что я знал, что я понял и попробовал со временем, но если снова я не изучаю это, исходя из дня современного, я не смогу ничему научить. Это такая странная вещь. Ты как будто учишься сам. Ты открываешь по-новому то, что ты когда-то знал, и только при этом условии они смогут чему-то научиться… А могут и не научиться. Я теперь очень часто вспоминаю своих учителей, знаменитых Мягкова, Ефремова, Покровскую. Я однажды сказал Мягкову, который меня отчитывал за какое-то нарушение: а чего вы со мной тут делаете, если вам так со мной плохо? Вам можно уйти и не мучиться. И он мне сказал, что очередь из желающих заниматься с ним стоит, а он тратит время на меня. И не мешало бы мне задуматься над этим, почему так происходит. Я этого тогда не понял, но принял к сведению. Теперь я понимаю мэтра.
– В чем трудность для вас как преподавателя?
– Мы живем в трудное время. Оно не сосредотачивает ни меня, ни моих учеников. Единственное, чему я могу научить студентов, – это быть творческими людьми. И научить их учиться. Это все. Современная система устройства нашего общества, позволяющая выпускать творческих людей, не готова принять их в профессиональную жизнь. Система институтов культуры заточена под прежнюю систему, которой больше нет. Тогда почти в каждом селе и любом населенном пункте были свои Дома культуры, клубы и Дома пионеров, и выпускники этих институтов были востребованны. Тогда финансировались народные хоры, народные театры. При каждом большом предприятии был большой ДК с множеством танцевальных студий, театральных и других творческих кружков. Одним словом, была поддерживаемая государством инфраструктура. Сейчас эта система начинает оживать. Но по сравнению с тем, что было, это сущие пустяки. Судя по настроению властей, что-то будет меняться. Но как будет, сегодня не знает никто. И я не знаю. Знал – написал бы книгу. Если это все-таки случится – тогда наши выпускники будут очень востребованы. И в театрах будут аншлаги не потому, что пройдет хорошая реклама, а потому, что появятся люди, которые в этом разбираются. Как во времена моей юности была театральная публика, подготовленная и образованная. И дети понимали и знали театр. И все благодаря этой самой системе, которая сегодня разрушена. Сегодня театральной публики нет. Люди приходят смотреть на театральных звезд, занятых в спектаклях. Да и в самом профессиональном театре катастрофа. Огромный дефицит людей, связанных с театральным бытом: финансами, организацией, административной работой, сценой и т.д. Дефицит хороших профессиональных актеров. Театральный процесс зашел в тупик. Современные режиссеры эпатируют публику, борются со Станиславским. И этот пафос – сейчас мы эту империю театра будем рушить своей внутренней свободой, – он здесь давно уже лишний. Мне кажется, это жутко несовременно. На самом деле давно уже стучится в двери иная повестка дня – не разрушать, а созидать. Выращивать заново великий русский профессиональный театр. То же самое и с кино. Надеюсь, что эти времена все же придут. А пока считаю, что мы работаем на это будущее.
