Миро – миру

В Московском музее современного искусства на Гоголевском бульваре показывают «Образы» Хуана Миро. Около 200 картин, скульптур, рисунков и набросков, созданных преимущественно в последние 30 лет его жизни, с 1950-х по 1983 год, привезли из фонда Пилар и Хуана Миро на Майорке, и это первая крупная выставка испанского классика в России.

Миро, стремительно покрывавший холсты цветными пятнами, которые то «взбрыкнут» в брызги, то сползут подтеками, эксцентричен и не вполне понятен. Его легко можно приписать к сюрреалистам (хотя с ними ему в итоге оказалось не по пути). И к абстракционистам: вместе со скульпторами Генри Муром и Хансом Арпом его относят к органической абстракции (правда, вот незадача: в 1936-м он возгласил, что никакой не абстракционист). «Персонажи» Миро (бронзовая нога с прорастающим из нее черт знает чем витиеватым или бронзовые же «Птичьи гнезда на цветущих пальцах») вполне себе соседи чудаковатым героям Пауля Клее. Скульптуры и холсты Миро, как и картины Клее, не издают ни звука, но, глядя на них, словно слышишь стрекот, скрежет и щебет.

Вообще-то адепты абстрактных форм судили о вещах вполне конкретно. Американские абстрактные экспрессионисты в 1943 году заявили: «Не бывает хорошей картины ни о чем… Содержание является решающим, и только то содержание значимо, которое исполнено трагизма и неподвластно времени». Пять лет спустя Миро фактически процитирует их догму, сделав ее даже более конкретной: «Для меня форма не является чем-то абстрактным, это всегда знак чего-то. Это всегда человек, птица или что-то другое». Стоит еще вспомнить, что поначалу Миро пленился Сезанном, а тот ведь говорил о цвете как о точке соприкосновения мозга со вселенной. Еще Миро часто вспоминал учителя Модеста Урхеля: «Три Фомы, которые стали навязчивыми для меня, являются отголоском Урхеля: красный круг, луна и звезда».

На Гоголевском попытались показать творческий процесс, только мы его наблюдаем в отсутствие автора. Поэтому ядро выставки – воспроизведение мастерской художника, сперва в виде макета архитектора Джозефа Луиса Серта, и тут же панорамной выгородкой с холстами-палитрами-керамикой-мебелью. А дальше, как круги по воде, разделы-закоулки космоса Миро: пейзажи, птицы, созвездия, глаза, женщины, персонажи, каллиграфические знаки и головы. С отголосками примитивных культур и скульптур, которыми увлекся XX век. Все это разрастается до созданных еще в 1926-м с Максом Эрнстом занавесов для дягилевского Русского балета, в данном случае «Ромео и Джульетты» (правда, здесь лишь в виде упоминания в программе театра), сужается до иллюстраций к «Королю Убю» Жарри, а затем и вовсе до набросков на клочках газетных полос.

Поди разбери, каким ветром в его сознание занесло женщин из тыкв и футбольных мячей или графичный многометровый бумажный свиток с закорючками, время от времени отдаленно напоминающими мужские и женские символы. Или цветной морок холста с «Женщиной с растрепанными волосами из-за птицы на рассвете». Впрочем, черного – как определенности контура и одновременно как цвета бездны – у Миро тоже предостаточно. Как тени в пещере, парят, скачут, выпрыгивают какие-то глаза, символы – прозвучат ли, окажутся ли созвучными воображению публики, темпераментного каталонца не заботит. Тем не менее не стоит забывать, что делалось это после гражданской войны в Испании, после «Герники» Пикассо, после двух мировых войн… Все это можно было бы разложить по полкам, после сложить в строго выстроенную рецензию, так что весь процесс оказался бы сродни, ну, скажем, разделке рыбы – но не задел бы главного. Почему, черт возьми, это задевает? Может, потому, что его спонтанные творенья отчасти сродни музыке – она ведь воздействует, не объясняя. Напрямую.