В начале было слово

В начале декабря в Санкт-Петербурге открылся фестиваль музыки Сергея Слонимского. Его сочинения прозвучат в разных залах города, а сам фестиваль приурочен к 70-летию, которое композитор отметит в будущем году. Несмотря на зрелый возраст, он по-юношески напорист, энергичен и даже задирист. Высокий, худой, стремительный - напоминает Дон Кихота. И в музыку он вошел как яркий новатор в конце 50-х. Его, как и Альфреда Шнитке, Эдисона Денисова, Софью Губайдулину, не раз обвиняли в непонятности, жесткости, сухости, условности в музыке.

У композитора прекрасное литературное образование. Не случайно все его оперы - "Виринея", "Гамлет", "Мария Стюарт", "Мастер и Маргарита", "Видения Иоанна Грозного", балет "Икар" - имеют прекрасную литературную основу, а циклы романсов написаны на стихи Блока, Ахматовой, Есенина, наших современников Евгения Рейна и Александра Кушнера. Да и проживает он в известном писательском доме на набережной канала Грибоедова вполне законно - его отец Михаил Слонимский был писателем.

- Сергей Михайлович, вы и родились, и прожили в Петербурге всю жизнь?

- Я родился рядом с Михайловским садом и очень его люблю, как и Марсово поле, церковь Спаса на Крови. Рядом Дом книги, капелла и филармония, площадь Искусств. Все это мои любимые места с детства.

- Говорят, что Зощенко жил рядом с вами?

- Зощенко жил в этом же доме. Михаил Михайлович до последнего года своей жизни бывал у нас и всегда тепло ко мне относился, даже счел нужным, послушав мой ранний юношеский скрипичный концерт, позвонить папе и сказать: "Ты знаешь, это музыка". Здесь же жил Евгений Львович Шварц, которого я тоже очень хорошо помню, потому что он очень любил детей; я еще писал музыку к его песенкам. Помню и Михаила Эммануиловича Козакова, Заболоцкого, Всеволода Рождественского. Каверин жил этажом выше, я даже дружил с его сыном. С детства я знал стихи Мандельштама (отец был его дальним родственником по матери), даже тогда, когда они были под полным запретом.

В середине 30-х был брошен лозунг: "Искусство должно быть понятно всем", который, между прочим, был рожден высказываниями Льва Толстого, и потому от него было не так просто сразу отказаться. Извините за откровенность, музыка и литература не могут быть публичной женщиной, доступной всем и стремящейся всем понравиться. Кстати говоря, отец очень сердился, когда мои сочинения подозревали в непонятности, и говорил, что если ему, немузыканту, понятно, то почему это непонятно другим, может быть, они притворяются.

- Однако всем понятной (даже хитом) стала ваша песенка "У кошки четыре ноги". Теперь эта музыка звучит в телевизионной программе "Итого" и каждую неделю в титрах - Сергей Слонимский...

- Вы знаете, представление о том, что профессор консерватории не может написать "Чижика-Пыжика", не совсем верно. И самая простая мелодия, и самая сложная симфония должны быть предельно искренними в равной степени и в то же время носить естественный отпечаток личности того, кто ее написал. Ну и кроме того, как бы помягче выразиться, такая не официозная, не подлизывающаяся к властям передача мне по душе. Они случайно выбрали мою песню и не знали, кто ее автор, думали, что это какая-то уличная песенка. И я был очень удивлен, когда мне коллеги сказали, что там моя музыка звучит. Пошел в управление по авторским правам и написал письмо, после чего поставили мою фамилию.

- И не заплатили?

- Заплатили один раз за то, что мою фамилию не ставили. Это было в размере моей месячной зарплаты.

- А что вы еще писали в подобном жанре?

- Знаете, я ведь работал с Владимиром Высоцким в фильме "Интервенция", и песня "Деревянные костюмы" - это моя мелодия. Вообще Высоцкий - не самодеятельный бард. Среди бардов тоже есть талантливые музыканты - Александр Городницкий, мой друг, талантливейший поэт и исполнитель. А Высоцкий сочинял и стихи, и песни очень талантливо...

- В вашем окружении вообще сплошь знаменитости.

- Надо сказать, что с большими людьми сотрудничать гораздо легче, чем с людьми, не имеющими своего четкого лица, скользкими и жидкими. Очень приятно было несколько раз работать с Товстоноговым. Он сразу подхватывал все острое и яркое - прицеливался и выстреливал, скажем, полькой или вальсом в "Ревизоре" или "Казачьей песней" в "Тихом Доне", которую на самом деле сочинил я. Принес ему сначала сборник подлинных казачьих песен. Товстоногов послушал: "Ну, это этнография..." Тогда я предложил свою. Он взял. А как интересно было с режиссером Геннадием Полокой. Он же почти на двадцать лет был выключен из творчества, потому что "Интервенция" была запрещена. Высоцкий играл там главного героя, да еще и по фамилии Бродский, и не случайно это нравилось Иосифу Бродскому. Собственно говоря, это был первый советский мюзикл, и фильм появился в прокате годы спустя. В "Республике Шкид" было очень интересно работать с Юрским, которого я знаю с молодых лет. Помню, как замечательно он пел песни городской окраины, блатные одесские.

- Сейчас ведь стало работать проще и можно уже не юлить, как в былые времена?

- Всегда можно юлить. Сейчас это делают в зависимости от баксов. Кроме того, надо учесть, что для сегодняшней психологии, и это видно по молодежи, характерна некая неустойчивость мнений - такая боязливость в поддержке глубокого и безбоязненность в хамстве. Это самая тревожная черта, и я стараюсь воспитывать своих учеников, чтобы этого не было.

- Сергей Михайлович, как вы ощущаете себя сегодня - в полном расцвете сил и мастерства?

- Видите, я работаю в непопулярных жанрах - оперы, симфонии, камерной музыки прежде всего. Когда же меня просят написать песню, я ее пишу, и это мне не трудно. Можно 80 песен написать за месяц. И уверяю вас, я это делаю, если нужно.

Не так давно на Всемирной выставке в Германии произошло приятное для меня событие: исполнялась моя запрещенная почти 20 лет опера "Мастер и Маргарита". Она появилась в 72-м году, и в Доме композиторов один раз прозвучал ее первый акт. Присутствовали корифеи, такие, как Мравинский, Ойстрах и Товстоногов, а дирижировал Рождественский. Они все очень поддержали музыку, но было и несколько функционеров из обкома. На следующее же утро ее запретили категорически.

- Тогда еще и Булгаков не очень-то был разрешен...

- Да. Сам Булгаков! Да еще я вынул из романа идею, что всякая власть есть насилие над людьми. И за этот неклассовый подход к власти, как выразился один из секретарей обкома, опера была запрещена всерьез и надолго. Я даже спрятал партитуру, потому что могли прийти и конфисковать. И вот опера воскресла, в Германии ее поставил мой друг Михаил Юровский.

- И что сейчас?

- Моя последняя работа "Видение Иоанна Грозного" посвящена русской истории. Эпиграфом к ней цитата из Максимилиана Волошина - "Поэтому так непомерна Русь и в самоволье, и в самодержавье, и в мире нет истории темней, страшней, безумней, чем история России". Это, может быть, о первом мощном тиране, предшественнике Сталина, который очень чтил Ивана Грозного, но считал, что тот слишком совестливый и зря каялся. Иван Грозный был талантливый человек - поэт, музыкант, знаток Библии, и при этом его вечная мнительность - отравление жены, заговоры бояр. Все это очень похоже на Сталина, который создал опричнину - НКВД. У меня трактовка Ивана Грозного немного иная - он не великий государь, а страшный тиран. При этом, как Ленин у Сокурова в фильме "Телец", - и жертва, и палач. Вот такая опера.

- Сергей Михайлович, ваши друзья в музыке, учителя?

- Я посвящаю им свои сочинения - моему близкому другу Альфреду Шнитке, с которым с 62-го года тесно сотрудничал, и очень горько было, что он долго болел и погиб. Я посвятил свои сочинения памяти моих учителей, музыковеда Должанского, он первым написал о Шостаковиче восторженно, за что и пострадал. Есть романсы, посвященные Аде Григорьевне Шнитке. Концерт посвящен памяти одного из моих самых главных наставников - музыковеда Михаила Семеновича Друзкина, который был лидером новой музыки в 50-е годы. Я не понимаю, как можно, чтобы в душе не жили эти люди. И мне самому необходимо исполнять их музыку, пробуждать интерес к их книгам, посвящать им сочинения.

И еще считаю очень важным воскресить светлую память о крупнейшем композиторе, много лет возглавлявшем нашу консерваторию, - об Александре Константиновиче Глазунове. Его оклеветали в 20-е годы и буквально выжили из России. К сожалению, была группа музыковедов, которые были тогда якобы передовыми, но потом даже поддерживали Постановление ЦК против Прокофьева и Шостаковича.

Ну а моя работа? Ежедневно за этим столом пишу. Иногда и в массовом жанре случайно удается поработать, и оказывается, между прочим, и подзаработать. И вообще неплохо людям "популярных жанров". За письменным столом можно сидеть мало, но тусоваться зато нужно и можно много. Тем временем Бетховен жил в нужде, Шуберт, Мусоргский, а мне до этих композиторов далеко, как до звезды небесной. У Мусоргского в последние годы жизни ни одна опера не шла. "Борис Годунов" был снят. У Прокофьева с 48-го по 53-й год тоже не шла ни одна опера, даже "Война и мир".

- Вы никогда не хотели уехать?

- Мог и могу, но не уехал. Сейчас, конечно, принято жить за границей, а приезжать в Россию за долларовыми премиями и увозить доллары обратно за границу. Я наоборот, живу здесь, но сочинения мои нередко исполняются за рубежом, особенно в Америке. Когда Бродский уезжал, в тот же день запретили мою оперу - совпало. Я его встретил, он говорит: поедем вместе. Я ему так вежливо сообщил, что не владею английским языком. Проводил его до милиции и все же подумал так: вот Глазунов уехал, и это была трагедия для него - он перестал сочинять. Рахманинов, великий композитор, уехал - три-четыре сочинения за двадцать лет на чужбине.

Ну, не знаю. Я люблю Россию.