Вера Камша -АЛЕКСАНДР ГАВРИЛОВИЧ, как вы чувствуете себя в роли легенды?
- Будем считать это логически фантастическим завершением моих работ с Марком Захаровым. Я начал с "Чуда", закончил фильмом "Убить дракона", а после пришел к "Страннику".
- Вы снялись во всех захаровских фильмах, и первым был "Двенадцать стульев", а говорите, что начали с "Чуда"?
- Просто этот фильм стал настоящим началом моей жизни в кино. В те времена телевизор еще смотрели, картина прошла по первой программе, и наутро меня знали все собаки по всему Советскому Союзу. Сейчас актеру так не пробиться.
- Как вы считаете, Дракона можно все-таки убить? И вообще, что есть Дракон?
- Драконов следует убивать или, по крайней мере, пытаться это делать. Если заранее признать свое поражение, то по всему миру будет твориться то, что происходит у нас в Чечне, то, что мы все видели 11 сентября на экранах телевизоров. Это все проявление Дракона, и ему нужно что-то противопоставить. Я не знаю, что именно. Американцы собираются начать войну, но с кем? Фигурально говоря, с Драконом! Но сначала нужно определить, кто же Дракон, найти его и заставить принять бой.
Но что потом? Не превратятся ли драконоборцы в процессе войны в драконов? Боюсь, что превратятся. Убить огромного общего дракона можно, лишь убив собственного маленького. Дракончик-то сидит в каждом из нас. Кто-то его душит, кто-то сознательно выпускает наружу, а кто-то - серединка на половинку... Обо всем этом уже неоднократно говорилось, но это так и есть, ничего нового не придумаешь. Вещи Шварца во многом оказались пророческими. Я припоминаю, что был у меня там такой текст: "...надо попытаться начать думать. Это трудно, непривычно, но надо пытаться, пробовать┘" Добавить мне нечего.
- После того как вы убили Дракона, произошло немало событий; по сути, мы живем в другой стране. Наверное, вы тоже в чем-то изменились?
- Когда много лет назад Жванецкого спросили, что для него значит перестройка, Михаил Михайлович сказал, что ему незачем перестраиваться, ведь он и раньше не врал. Так и я. Я служу своему делу, служу театру, служу кино.
Мне безумно нравится характеристика, которую дал мне какой-то большой чиновник, когда меня выдвинули на премию Ленинского комсомола. Этот мудрый человек произнес замечательную фразу: "Абдулову нельзя давать премию Ленинского комсомола. У него нездоровая популярность. Он не сыграл ни одного рабочего парня". И это действительно так┘ Я все больше по принцам да негодяям специализировался; никогда не играл секретарей партийной или комсомольской организации, никогда не шел "в ногу". Меня дважды снимали с Госпремии и с концертов к съездам партии. Так что я не могу сказать, что я меняюсь вместе со страной и генеральной линией.
Если говорить о моей жизни, то, конечно, смерть отца и гибель брата многое в ней изменили, но тут уж ничего не поделаешь, а что до профессии, то как я работал, так и работаю. Правда, сейчас у меня появилась возможность самому снимать кино, это радует.
- Как вы думаете, творческая вседозволенность, отсутствие цензуры, внешнего давления и так далее помогают или мешают?
- Трудно сказать┘ Когда всем все разрешили, не появилось ни новой "Таганки", ни нового "Современника", ни нового "Ленкома"┘
- Как вам кажется, почему?
- Наверное, это наши национальные особенности. Нам нужно сидеть на кухне, обсуждать власть и вздыхать, как все плохо вообще и в частности. Когда мы показываем фигу в кармане, то прямо-таки расцветаем от самоуважения и самовыражения. Это очень заметно, если сравнить наш театр и, к примеру, американский. Американцы не играют второго, третьего, четвертого плана, а только первый. Если у них говорят "я тебя люблю", то это и значит "я тебя люблю".
- А у нас разве не так?
- Только в порядке исключения. А так за "я тебя люблю" обязательно будет стоять квартира, машина, служебное положение и бог знает что еще, а сыграть простое человеческое чувство мы не можем. Нас так учили и приучили. Нас учили врать, учили скрывать истину, а нам хотелось все равно ее донести. Вопреки всему. И возникали намеки, намеки на намеки, подтексты и так далее. Когда на "Таганке" в не столь давние времена выходил Губенко и произносил "Народ безмолвствует", это воспринималось как Поступок. А что сейчас? Да, безмолвствует, во всех отношениях, куда ни глянь - и в театре.
- И выглядит это зачастую странно.
- Именно странно. Один замечательный артист дал актерам такой совет: "Не знаешь, как играть, - играй странно". Так вот сейчас многие норовят странно ставить и странно играть, соответственно и результат получается, скажем, странноватый. Когда видишь по телевизору, как Гамлет нюхает носки, становится грустно. Лично я на такой спектакль не пойду, но ведь находятся люди, которые идут, и критики, которые говорят, что это открытие, это шаг вперед, это новаторы┘
- Веллер как-то заметил, что основной конфликт современного театра - это конфликт между режиссером и текстом пьесы┘
- И он прав. Иногда мне кажется, что художник, чтобы сделать что-то действительно неординарное и талантливое, должен быть не то чтобы голодным, но в конфликте с кем-то или с чем-то. С человечеством, с природой, с отдельными людьми, с правительством, с самим собой┘ Полностью благополучный человек, видимо, слишком спокоен, чтобы достучаться до других, он может только имитировать сильные чувства, делать что-то "странное". Ежи Коротовский на сей счет очень любопытно высказался. Дескать, выдающееся можно создать только на пике нездоровья, так как эталон здоровья - это корова. Зло, но что-то в этом есть.
Я учился у стариков МХАТа, и они рассказывали, что за неделю готовились к выходу на сцену, а сейчас вокруг сплошная суета. Раньше об актерах ходили легенды, а сейчас - сплетни. Мы стали маленькими. Все мельчаем и мельчаем, так скоро и до серых мышей дойдем┘
- А где бездари чувствуют себя вольготнее - в кино или в театре?
- В кино. Там еще можно проскочить, но в театре все становится понятным сразу же. Ты вышел на сцену, и ты не станешь объяснять залу, кто у тебя друзья и сколько у них денег. Или ты три часа заставляешь людей плакать и смеяться, или нет. В театре не может быть ничего наполовину. Или ты как актер есть, или тебя нет.
- Но вы сами сказали, что всесоюзная слава пришла к вам все же через кино┘
- Мне не очень нравится по отношению ко мне термин "слава". Это слишком уж высокое слово,
а я просто театральный актер.
- Хорошо, скажем "известность".
- Да, в широком понятии она действительно связана с киноработами, но в Москве меня больше знают как театрального актера. 26 лет назад я пришел на главную роль в спектакле "В списках не значится" и с тех пор имею честь называть себя артистом московского театра "Ленком".
- Столичный зритель и та публика, с который вы встречаетесь на гастролях, очень разнятся?
- Лично я большой разницы не вижу. Везде полные залы, везде понимание. Конечно, есть и специфические особенности. Питер, к примеру, совершенно отдельный город. Театральный, прямо-таки сумасшедший - в хорошем смысле этого слова. Он или тебя отталкивает, или принимает, но если принимает, то до конца и с удивительной теплотой. Мы только что закончили свои гастроли - играли "Варвара" в ДК Ленсовета. Там две с лишним тысячи посадочных мест, мало того что все они были заняты, еще тысяча стояла по стенкам и сидела на полу. Совсем как в старые добрые времена. Я помню, что там творилось, когда мы приехали с "Юноной" и "Авось". Это походило на то, как встречали "Битлз".
- С Питером понятно, а когда вы проезжали по странам бывшего Союза, вы чувствовали себя за границей?
- У меня не было ощущения, что это другие страны. Я вообще не понимаю, зачем кому-то понадобилось нас разделять.
- Сейчас много говорят о соотечественниках, в том числе и за рубежом, традициях, русской культуре и так далее. А как бы определили понятие "русская культура" вы?
- Можно долго рассуждать на эту тему. Русская культура - это прежде всего века. Она так долго собиралась по крохам, и она вмещает в себя очень многое, а не только книги, или картины, или то, что проходит по ведомству одноименного министерства. Культура - это то, как люди разговаривают, как ходят, смотрят, одеваются, в каком состоянии дороги, дома.
Если я сяду и буду тупо все подряд читать, меня, и то в лучшем случае, можно будет назвать начитанным. Если я буду только ходить в театр, я могу назвать себя театроведом, но культура куда более широкое понятие. Это как наше отношение к прошлому и будущему, наше отношение к старикам, к детям - все складывается из всего. У страны, которая не помнит своего прошлого, старается от него отказаться, нет и не может быть продолжения. Поэтому я не понимаю, зачем сносятся памятники. Смысла не понимаю.
- Можно полюбопытствовать насчет ваших художественных вкусов?
- Я очень банальный человек: я люблю "Битлз". Я на них воспитан, это моя любимая музыка. Если же говорить о литературе, то я люблю Булгакова, люблю Достоевского. Это удивительный писатель и единственный автор в моей жизни, который может меня завести куда угодно. Впервые за двадцать шесть лет работы в театре я выхожу на сцену и не знаю, как буду играть. Меня тащит текст, я произношу первую фразу "Папаша мой, Степан Трофимович" - и все! Меня куда-то повело┘ А завтра все может пойти совершенно по-другому. И в "Игроке" теперь то же. Произношу первые слова, и от меня больше ничего не зависит. Я даже могу другим голосом заговорить. Но это не я говорю, это Федор Михайлович во мне говорит. Такой уж это автор, ничего не поделаешь.
- Вашим партнерам по сцене это, наверное, доставляет определенные трудности?
- Это надо у них спрашивать. Хотя я несколько раз ловил на себе озадаченные взгляды. Такие глаза бывают у людей, которые не понимают, что происходит. Но в таких ситуациях как раз и виден класс актера. Или ты сумеешь попасть в такт - или рано или поздно вылетаешь из команды.
- А случалось с кем-то до вас, чтобы человек выходил на сцену, открывал рот, и его начинало "нести"?
- Бывало, разумеется. Известный случай, когда Михаил Чехов вдруг заговорил не своим голосом и не своими интонациями, причем до этого сыграл сто спектаклей абсолютно нормально. А когда его спросили, почему он это сделал, он ответил, что не знает. И сделал он это один-единственный раз. Это опять же вопрос профессии.
