Россия Островского: «Мало христианства-то в людях»

Ценными душевными качествами Островский, как правило, наделяет своих самых несчастливых героинь. Волков Б.И. Эскиз декорации к спектаклю «Гроза». 1962. Государственный мемориальный и природный музей-заповедник А.Н. Островского «Щелыково»

12 апреля исполнится 200 лет со дня рождения великого русского драматурга Александра Николаевича Островского. В богатом художественном мире его произведений нашла отражение и духовная жизнь России. Причем не только второй половины XIX века. Островский обращался и к историческому материалу.

Надо сказать, что у современников позиция драматурга вызывала вопросы. Журнал «Отечественные записки» критиковал его за выпячивание роли церкви в пьесах о Смутном времени. В журнале утверждалось: герои «точно выпущены из монастыря и в земском деле видят одно религиозное дело…» С другой стороны – характеристика, данная Островскому консервативным публицистом Константином Леонтьевым: «Демократ, ненавистник монашества и православия…».

Драматург показал специфику российской духовности, степень усвоения россиянами идей христианства. Про купца Пузатова (пьеса «Семейная хроника») сказано: «Каждый праздник он в церковь ходит, да придет-то раньше всех; посты держит, великим постом и чаю не пьет с сахаром… А если обманет кого, так что за беда!.. человек коммерческий». Еще одно оправдание порока – в пьесе «Свои люди – сочтемся». Говоря об обмане в торговле, о том, что немцы обирают покупателей, герой заявляет: «Мы не немцы, а христиане православные, да тоже пироги-то с начинкой едим». Самооправдание принадлежностью к православию предстает характерным явлением. Герой комедии «Не было ни гроша, да вдруг алтын» мещанин Елеся, признавшись в хитрости и зависти, в то же время заявляет: «религия в нас настоящая».

Не следует посыпать голову пеплом, считают персонажи и других произведений. «Очень приличный мужчина» Салай Салтаныч из комедии «Последняя жертва» поучает: «Украл, ограбил – молись Богу, бедным давай, Бог простит». И вправду молились. Вот признание Катерины из «Грозы»: «До смерти я любила в церковь ходить!» Была богомольной и помещица Уланбекова из пьесы «Воспитанница»: «к вечерне ездила в город…».

Упомянуты и бедные. Помещица Мурзавецкая (комедия «Волки и овцы») о бедняках: «Их-то молитвы доходчивее». Девушка Лиза из пьесы «Пучина» взывает: «Бабушка, давайте молиться вместе! Трудно мне, трудно!» Искала утешения в молитве и девица Аннушка из пьесы на «Бойком месте»: «Я в монастырь уйду, а то по богомольям пойду. Жизни я своей теперь не рада». Страдания и впрямь умножали религиозность, убеждает драматург.

Но о чем же молятся его персонажи? Купцы – часто о барыше. Кто-то и о другом. Любопытна Снафидина из пьесы «Не от мира сего»: «Я молилась, чтоб она умерла… в отрочестве, девицей. Тогда бы уж туда прямо во всей своей младенческой непорочности». Довольно жестокое молитвословие!

Тема покаяния тоже затронута. Но опять не по Новому Завету. По мнению молодого человека Барбарисова (пьеса «Не от мира сего»), «покаявшихся прощать можно, только надо с них штраф брать в пользу добродетельных». Морализаторство плюс коммерческая составляющая – таков дух эпохи.

Еще один штрих к характеристике российской «духовности» в «Записной тетради» Островского за 1854 год: «Купцы после Святой недели, сосчитав лавку, запивают. Этот загул продолжается у иных недели три…».

Пьянствовали, конечно, не только купцы. Мещанка Мигачева из комедии «Не было ни гроша, да вдруг алтын» призналась: «Набрали (милостыни. – «НГР») Христа ради, да и закутили». Здесь уже попахивает кощунством.

Читателю открываются все новые грани российской духовности. Вот как проявилось «уважение» к Ильину дню жителей приволжского села Городня и его окрестностей: «Начиная от Троицына (обычно в конце мая – начале июня. – «НГР») до Ильина дня (2 августа по новому стилю. – «НГР») не работают по пятницам…» (Дневник Островского. Апрель 1856 года).

Драматург приводит житейские истории из разных сословий. «Вот что я слышал от одного почтенного старожила торжковского (здесь город Торжок. – «НГР»): «Мещане у нас богомольны, но говеют не каждый год, а через год и более, потому что не имеют денег на необходимые при этом расходы». Известно, как незначительны расходы простого человека на говенье…» (Дневник Островского. Май 1856 года). Таким образом, великий бытописатель знакомит нас с совершенно неожиданной разновидностью отечественного «благочестия»: набожность в сочетании с чудовищной скупостью.

Одна из важнейших сентенций, как итог сказанному выше, вкладывается в уста Анны, жены отставного чиновника, из комедии «Не было ни гроша, да вдруг алтын»: «Мало христианства-то в людях».

Но в пьесах Островского есть и другие образы. Отставной чиновник Маргаритов (пьеса «Поздняя любовь») рассказывал о своей дочери: «Она святая… кроткая, сидит, работает, молчит; кругом нужда; ведь она самые лучшие свои годы просидела молча, нагнувшись, и ни одной жалобы». Купчиха Мавра Тарасовна (комедия «Правда – хорошо, а счастье лучше») обращается к девушке: «Выходов-то тебе немного: либо замуж по нашей воле, либо в монастырь».

Слово «монастырь» звучит с подмостков театра Островского довольно часто. Ключница Гавриловна (пьеса «Воспитанница») восхищалась: «Ишь ведь у нас точно монастырь, в сто глаз смотрят». Нечто подобное возвещал «богатый барин» Лыняев из комедии «Волки и овцы»: «Ведь у вас монастырь: кротость, смирение, тишина». Кто-то может счесть положительным и образ «приживалки» Василисы Перегриновны (пьеса «Воспитанница»): «Кончила я… вчера свою вечернюю молитву Творцу небесному и пошла по саду погулять, благочестивыми размышлениями на ночь заняться».

Что до образов духовенства, то они крайне редки в пьесах Островского. Следует обратиться к другой части его литературного наследия. Вот дневниковая запись от 4 мая 1856 года, относящаяся к вышеупомянутому селу Городня: «Отец Василий, седой старичок, с красным лицом и пунцовым носом… принял нас даже несколько подобострастно, только с какими-то судорожными движениями. Легко можно было заметить, что он и с похмелья и пьян». В другой раз драматург отметил, что вследствие «невежества и корыстолюбия попов» в стране сильно развивается раскол (письмо к М.П. Погодину, 1872 год).

Островский использовал фольклор, даже его низкие жанры. Приведем анекдот из «Записной тетради» за 1854 год. «Мужик попал в ад и видит в аду своего приходского попа, который сидит по горло в смоле. Мужик: Эх. Батюшка, это что ж? Нас учил, а сам попал, да еще так глубоко. Поп: Молчи, свет! Подо мной протопоп, а то бы я еще глубже утоп». В «Записной тетради» есть и такое: «Поп – из семи овчин брюхо сшито». Отнюдь не случайным оказывается заявление девушки-сироты Натальи из комедии «Трудовой хлеб»: «В церковь не надо ходить… Там известно что… Певчие поют…»

А что же сам Островский? Крестьянка Александра Зернова вспоминала: «Барин Александр Николаевич никогда в церковь не ходил. Он все театром занимался… Доброй души был человек» (А.Н. Островский в воспоминаниях современников. М., 1966).

Уважение к служителям алтаря изредка все же проявляется в драматургии Островского. Дворецкий Потапыч из пьесы «Воспитанница» говорит: «…и городничему жаловались, и отцу протопопу…» Духовенство здесь представлено продолжением власти светской.

Особняком стоят исторические трагедии, посвященные Смутному времени. Рассмотрим «историческую хронику в стихах» «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» (далее – «Минин»), написанную в 1861 году.

Обращаясь к той эпохе, Островский, подобно другим авторам, включил в пьесу образ юродивого: «В монастыре обеденку стоял и панихиду пели, поминали». Показаны богомольными и другие герои. Признание нижегородского воеводы: «Я стар, заматерел в грехах; а Божье слово,/ В час утренней молитвы возвышает/ Мне душу грешную, и рвутся цепи,/ К земле гнетущие; хочу подняться,/ Как утопающий, ищу спасенья;/ Цветущий берег райский вижу ясно,/ И плыть готов, и силу обретаю». Готова «плыть» к «райскому берегу» и богатая вдова Марфа Борисовна. Мечты ее просты: «В монастырь, на тихое житье, пройти отсюда прямо…»

Нижегородский земский староста, один из предводителей народного ополчения Козьма Минин как бы обобщает применительно ко всему народу: «Разум нехитрый у него, а богомолен…» И роль «нехитрых разумом» оценивается Мининым весьма высоко: «Если нашим нераденьем/ Московскому крещеному народу/ Конечная погибель учинится,/ Иссякнет корень христианской веры,/ И благолепие церквей Господних/ В Московском государстве упразднится…» Островский выступил здесь сторонником демократических убеждений. В результате III отделение запретило постановку пьесы в театре, и Островскому пришлось подготовить вторую редакцию.

Но вернемся к сюжету пьесы. «Конечная погибель» не произошла, и Минин был спокоен: «За нас молитвы целого народа… елей лампад, курение кадил…» Религиозная тема звучит очень громко. Не случайно журнал «Отечественные записки» обвинил Островского в «односторонне религиозном освещении событий».

Особый разговор идет о патриархе. Один из героев заявляет: «Нам государь – великий патриарх,/ Другого нет у нас. Что скажет – свято./ Что нам прикажет, то и будем делать». Глава церкви ставится Мининым, похоже, выше царя: «Осиротела Русь! Ни воеводы,/ Печальника о нас, сиротах бедных,/ Ни патриарха, ни царя./ Как стадо без пастыря, мы бродим…» Первым же упомянут глава местной администрации – воевода.

Из пьесы явствует, что глава церкви вмешивается в политику: «Наш патриарх пишет, чтобы паньина Маринкина (здесь о Марине Мнишек. – «НГР») сына, Ивашку, на царство нам отнюдь не иметь…»

Почитание патриарха показано верхом «благочестия». Богатый торговец Аксенов оправдал боярского сына Пахомова, который, по мнению народному, «от всякой напасти заговорен»: «К патриарху ходит, благословение принимает, а ты: «заговорен!» Нешто такие заговоренные-то бывают». Другое высказывание Аксенова обращает на себя особое внимание: «Святого патриарха Гермогена/ Михайло Салтыков да вор Андронов/ С его вселенского престола свергли…» Престол российского патриарха назван «вселенским». Но православная традиция считает вселенским лишь Константинопольского патриарха. Островский знал об имперских амбициях России, ее притязании на мессианскую роль. Но у патриарха нет твердой социальной базы. Козьма Минин: «И те, которые за патриарха,/ Стоят не явственно, беды боятся…»

Тема патриаршества затронута и в драматической хронике «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Вот признание одного из купцов: «К святому патриарху/ Ходили мы, бывало, за советом/ О всех делах духовных и мирских…» Выходящим за круг церковных дел патриарх представлен и здесь.

Таким образом, в исторических произведениях Островского внимание акцентируется на церковности как важной части русского прошлого. Это иная ипостась драматурга. Но кем же был Островский в действительности: ненавистником православия, как утверждал Леонтьев, или его апологетом? В конечном счете решать читателю и зрителю постановок.