Нигде не ощущаешь резче отцовскую неласковость Творца

Фото Reuters

Иерусалим, город трех авраамических религий, издавна привлекал внимание русских поэтов: Хомякова, Вяземского, Бунина... Кто только не писал о нем. Немало стихов, посвященных святому граду, было создано во второй половине XX и в начале XXI века.

Во многих произведениях религиозный фактор играет заметную роль. Наиболее ярким текстом можно, пожалуй, считать ставшее песней стихотворение «Над небом голубым» Анри Волохонского, где речь идет о небесном Иерусалиме. Поэт написал его почти за два года до того, как репатриировался в Израиль.

Стоит отметить, что ивритское название «Ерушалаим» имеет двойственное число. Как уверяют знатоки языка, такое же, как парные органы: эйнаим – глаза, ядаим – руки. Иерусалим есть на земле и на небе. Отсылки к небесному Иерусалиму мы встречаем не только у Волохонского. Наиболее ярко двойственность топонима обыгрывается в цикле «Иерусалим-2» Михаила Генделева. Например, так:

а

на

искосок со мной

а вернее за спиной

наш Ерусалим наземный

весь почти что неземной

он такой у нас наземный

что почти что неземной.

Елена Игнатова, перебравшаяся из Ленинграда в Землю обетованную в 1990 году, описывает вроде бы реальный город: пишет об арабских мужчинах «в пожилых пиджаках», упоминает «Машбир» – универмаг в центре. Но стихотворение «Сизый ангел, приведший в Иерусалим», в котором об этом говорится, уже своим названием отсылает нас к горнему. Героиня оказывается в двух мирах – земном и небесном. Небесный мир необязательно уводит нас в трансцендентное. Он связан с жизнью духа, с культурой. В другом стихотворении – «Это почти из романа: ставни скрипят» (опубликованном, как и первое, в израильском журнале «Артикль») – «Ерушалаим» появляется на фоне падающего снега, когда даруется зрение шире и чище». И у автора рождается неожиданное сравнение: «Это почти из Диккенса: Новый Свет, семейный очаг, любовь подростка, смятенье…»

Культура проводит линии связи не только по вертикали, но и по горизонтали. Для многих приехавших на постоянное место жительства в Израиль поэтов важна память о России. И в своих стихах они сопрягают разные горизонты, как делает это, скажем, Анатолий Добрович, который пишет: «Бухты неба. Ветер бухт./ Каменный разрез./ Иудейский Петербург,/ пристань всех небес».

Но, как бы ни уводила культура в сторону от религии, памятники старины возвращают к ней. Тот же Добрович, вглядываясь в облик города, констатирует: «Нигде не ощущаешь резче/ отцовскую неласковость Творца,/ первичность мысли, первозданность речи,/ обыденность конца».

Взгляд поэта на Иерусалим – это взгляд человека «иудейской культуры». Да, с одной стороны, он не любит фанатиков и прямо говорит об этом: «Черношляпых толчею,/ божью саранчу,/ не сужу и не черню –/ видеть не хочу». С другой, утверждает: «Но я люблю прохладу горных рощ,/ светящийся бугристый камень,/ и древних букв естественная мощь/ мне родственней церковных вертикалей».

Михаил Сипер стихотворением «Ершалаим» (1979) продолжает иудейский текст русской литературы. Автор изображает город в дни взятия его войсками римского полководца Веспасиана: «горит величественный Храм», «на копья подняты тела», вдова падает на семисвечник. Но бой не закончен. Поэт видит себя участником сражения и восклицает, обращаясь к столице древнего царства: «Но твой запал неукротим,/ Как в пору тех седых годин,/ И вышло так, что я один/ Из тех, кто выжил».

Есть у Сипера стихи, где монтируется не иудейский, а иудеохристианский космос. К ним можно отнести стихотворение «В этом городе Бог не проездом бывал». Автор говорит об Иисусе, хотя ни разу не называет его по имени: «Он здесь жил, и следы на брусчатке видны./ Он тогда безбород был, беспечен и мал,/ Его тень до сих пор на песке у стены». В последней строчке интересен поворот темы – время остановилось, оказывается, прошлое можно поймать не только памятью, но и предметами и даже тенью. Поэт задает вопрос и тут же пытается на него ответить: «Кто мне скажет, он прав был? Наверное, прав,/ Просто надо подумать о том не спеша». Последующие две строфы – неспешные размышления, которые сочетаются с покоем, с субботой, то есть со временем, выделенным в современном Израиле на сакральные нужды.

На древнюю столицу Израиля смотрят и те, кто живет в христианской парадигме. Так, Игорь Бурихин побывал в Святой земле в 1985 году. Он написал ряд стихотворений, в которых присутствуют виды Израиля, библейские аллюзии и собственные переживания, самое сильное из которых – непопадание на богослужение в храм Гроба Господня. Бурихин любит играть со шрифтами, его интересует визуальная поэзия. Его можно назвать модернистом, поскольку язык центрирует его произведения: они все строятся вокруг широко понятого языка (включающего в себя картинки, рисунки, географические карты). Тем интереснее встретить в его текстах обыкновенные словесные зарисовки. Например, такие: «Где храмы, громоздясь/ бок о бок, подпирают/ друг друга в небо./ Где тех перегородок рост/ к Всевышнему уходит в землю/ тысячелетий крытых переходов/ строительств разрушений/ что лествицей». Чтобы создать такую зарисовку, поэту нужно было увидеть город самому, с помощью одних артефактов ее не сделать.

Другой участник культурного подполья – Римма Запесоцкая – рассказывает о своей встрече со Святым градом в стихотворении «Иерусалим» (1989) как о величайшем моменте жизни. «Я по его бродила мостовым/ и умирала каждую минуту:/ он был таким вещественно-живым,/ мираж, в душе моей рождавший смуту», – передает она свои впечатления. Центральное место ее повествования – движение по Via Dolorosa, по легендарному пути Христа к месту распятия: «По торжищу на Крестном на Пути/ шаг каждый как пройти мне удавалось?/ Прости мой грех, о Господи, прости,/ что сердце у меня не разорвалось!»

В заключительных строчках Запесоцкая вспоминает ту светлую вершину, которую она когда-то увидела то ли во сне, то ли в откровении, вид которой скрылся. Она говорит о пути, который «потеряла в дольнем измеренье». «И вновь найти его в земной пыли –/ на это не хватило мне смиренья». Это стихи-раскаянье и стихи-надежда.

Мусульманского взгляда на древний город в русскоязычной поэзии незаметно. Мы можем разве что указать на его отражение у некоторых поэтов, в целом настороженно относящихся к исламу. Тот же Генделев в поэтическом цикле «Месяц ав» небрежно бросает: «Переломи/ и брось ему калам/ последний каллиграф Иерусалима». Калам, напомню, – это тростниковый стержень с заостренным концом, используемый для каллиграфии.

Петр Межурицкий в стихотворении «Римский трамвай» описывает свою прогулку от Шхемских ворот: «Читал ты про квартал еврейский в сказке,/ наверное, а это был – арабский,/ о коем ни полслова нету в Торе,/ а может быть, и есть... Ни с чем не споря,/ я разглядел, простите за банальность,/ такую объективную реальность –/ мечеть и Храм, что был тут вероятно –/ и на трамвае укатил обратно». Автор пытается быть беспристрастным. Поэтому просто фиксирует то, что видит. Но все-таки эта фиксация человека, встроенного в иудейский дискурс.

Наум Вайман также смотрит на арабов со стороны. Правда, в его зарисовках есть добродушие и теплота, чего мы не заметили у предыдущих авторов. В стихотворении «Иерусалимская ханукальная…» он изображает продавца баранок:

Налетай, мол, вкусно, барин!

По-арабски он зашпарит,

И к баранкам мне подарит

Соль и пряности в кульке.

Феску старую поправит,

Страшный рот пустой

осклабит

И отвалит налегке.

«Барин» – это, конечно, отсылка к дореволюционной России. Но поэт, отрываясь от очаровательной картинки и русской литературы, напоминает себе: «Стены Храма вдалеке/ Стены Храма вдалеке…»

Впрочем, Вайман может порой сказать о Святом граде жестко и эпатажно: «щель обетования». Поэт сочетает женский орган с географическим местом для того, чтобы увидеть реальность в ее неприкрытом виде. Однако в таком сильном поэтическом ходе нет разрыва с традицией: древние пророки нередко сравнивали Израиль с блудницей.

Любой человек соприкасается в Израиле с мифами и живой историей. Поэты свидетельствуют именно об этом. В качестве еще одного примера хотелось бы привести текст Сергея Бирюкова:

невозможность

невозможность стихов

как невозможность

вот этой библейской девушки

на улице дизенгоф

в прозрачной униформе

Эта картинка из Тель-Авива, но и в Иерусалиме можно увидеть что-то подобное. Израиль погружен в историю и мифологию – в то, что было, и в то, что становится сказкой на наших глазах. Стихи об Иерусалиме – это настоящее и прошлое, прошлое в настоящем. И над земным градом – небесный «Ерушалаим», горизонт сомнения и надежды.