Беседовала Елена -Чья была безумная затея издать де Сада с оригинальными иллюстрациями? Ведь сейчас вся классика издается либо с прижизненными, либо вообще с документальными, а тут вдруг такая свобода, что художник захотел, то и нарисовал...
- Затея была издательская. Конечно, безумная, я отдаю себе отчет, что сейчас такого нигде нет, я с ужасом думаю, что буду делать, когда кончатся эти десять томов. Вообще-то сначала шла речь именно о прижизненных иллюстрациях. Потому что они есть, у французов их полно. То есть, конечно, там есть и вообще без картинок, академическое собрание, как раз то, откуда мои издатели переводят классические варианты текстов. Я это собрание видела, это вот такие вот толстенные тома, без иллюстраций, в мягкой обложке. Но это академическое. А есть еще такие роскошные тома, как раз с прижизненными иллюстрациями. Ну вот, они и решили не ходить по тем же тропам.
- А что они еще издают, кроме де Сада?
- Они издают Дюма совершенно бесконечного, пятьдесят пять, кажется, томов, такого роскошного, красный переплет, золото-брильянты, картинки...
- Как, тоже оригинальные иллюстрации?
- Тоже. Очень неплохие ребята делают, и вот этот Дюма у них как раз очень хорошо идет. Так что они не то, чтобы совсем безумцы. Еще биографию де Сада издали - вот она как раз, как ты говоришь, в нынешнем духе: с документальными картинками, такой модный дизайн.
- А как ты с ними ладишь? В смысле стилистики, манеры?
- Прекрасно лажу, им это очень все пришлось, никаких не было проблем, единственное, что мне твердят: - "Не забывайте про закон о печати, чтобы никакой порнографии!"
- Да где же у тебя порнография, такие скромности - такое ли сейчас печатают!
- Вот, они это очень ценят. А в остальном им этого и хотелось - таких картинок, естественно, со стилизацией немножко - а мне это очень нравится. Знаешь, гравюры восемнадцатого века, такая роскошь, зыбь и рябь...
- Зыбь и рябь?
- Ну, такой импрессионизм.
- Но я тут и стилизации особенной не вижу. Очень твоя манера, личная.
- Я думаю, что просто совпало. Не с маркизом, конечно, не могу сказать, что я в восторге от де Сада. То есть писатель он, конечно, хороший. Но это же такой классический роман Просвещения, где все время кто-то кого-то учит. И вот они учат, как добиться совершенства в разврате, и тогда ты внутренне освободишься. То есть разврат - это и есть свобода. Но я это воспринимаю как игру. То есть как двойную игру, игру с игрой.
- Твою игру с его игрой? То есть то, что он вытворяет, ты тоже воспринимаешь как игру?
- Конечно. Это даже и невозможно воспринимать всерьез, это был бы маразм: весь этот принципиальный разврат - всерьез. Это такая ироническая проза. И мне это интересно, я тут могу развлекаться. Это такой театр, там у всех есть свои роли, свои маски, а я как режиссер их всех расставляю, даже не как художник. Потому что если как художник, то делать сто пятьдесят иллюстраций к одному автору - понятно, что будешь повторяться, делать одно и то же; ну первые шесть интересно делать, ну десять, а дальше - все. Я уже не знаю, откуда мне рыть материал.
- А где ты его роешь?
- Да вообще-то по восемнадцатому веку полно материала. Те же прижизненные иллюстрации, гравюры, история костюма, история интерьера. Но все равно все это уже начинает кочевать из книги в книгу, ну сколько можно еще придумать новых интерьеров? - начинаешь там бантики пришпиливать на другое место, подсвечники переставлять.
- Но что-то же ты фантазируешь? Вот в первом томе иллюстрация, где под потолком крокодилы сушеные висят?
- Крокодилы как раз совершенно документальные, они из одной английской гравюры. Кабинет алхимика, что-то в этом роде. Сами композиции я, естественно, нигде не рою, это именно тот самый мой театр, режиссерская работа. Это вот как раз то, что спасает.
- Значит, все-таки надо спасаться? Меня, наоборот, удивило, как ты органично себя чувствуешь в этом книжном пространстве. Ведь тебя все привыкли воспринимать как станковиста, живописца.
- Если честно, то трудно. То есть трудно себя впихнуть в эти книжные рамки, а когда впихнешь, то там, внутри, уже нормально, там я развлекаюсь, что-то придумываю, одну картинку делаю так, другую - наоборот, эту всю черную, другую всю светлую. Мне интересно.
- А когда ты включаешься в эти чужие пространства, чужим текстом продиктованные, они у тебя не вылезают потом в других работах? В живописи, в гравюре?
- Нет. По-моему, нет, не вылезают. Я именно включаюсь совсем в эти тексты, в маркиза, а потом совсем выключаюсь. У меня это какое-то совсем другое измерение.
- Другое измерение чего?
- Другое измерение меня.
