Божественный Рафаэль

Как многие гении, Рафаэль умер молодым, в 37 лет. Рафаэль. Автопортрет. 1506. Галерея Уффици

Биограф мастеров Ренессанса Джорджо Вазари писал: «По велению… природы в Рафаэле воссияли во всем своем блеске и в сопровождении столь великого обаяния, усердия, красоты, скромности и высшего добронравия все те наиболее ценные душевные добродетели, которые в полной мере могли бы искупить любой, даже самый безобразный порок и смыть любое, даже самое темное пятно. Вот почему можно с уверенностью утверждать, что все люди, являющиеся обладателями столь же ценных даров, какие обнаружились в Рафаэле из Урбино, – не просто люди, но, если только дозволено так выражаться, – смертные боги…»

Но Рафаэль был от мира сего. Простая итальянка могла склонить художника писать именно для нее, забыв о папских и кардинальских заказах. И он портретировал красавиц, порой даже тех, кого называют падшими. Так мир обрел некоторых его Мадонн. Подобный подход не всем, разумеется, нравился. По поводу одной из его работ русский религиозный философ Алексей Хомяков заметил: «Несмотря на все ее совершенство, вы не находите иконы. Не все бы так поставили ангела, почти никто так бы не поставил Христа: это итальянская затея великого Рафаэля, и она нас расстраивает, и она мешает картине быть образом нашего внутреннего мира, вашею иконою».

Отсюда недалеко до базаровской крайности: «Рафаэль гроша медного не стоит…» Павел Кирсанов, другой персонаж «Отцов и детей»: «Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть ли не дураком». Тургенев тонко уловил  трагедию отечественной культуры, находящуюся в постоянном ревнивом отрицании западной духовности: трагедию тех, кто за иконой не видит идеала. Ортодоксы ищут «лик», пренебрегая лицом. Но лица в работах Рафаэля разве не выражают высший человеческий дух? Своего героя другой русский писатель, Иван Гончаров, не случайно представил читателю так: «Он написал бы Рафаэлеву Мадонну в эти минуты счастья, если б она не была уже написана…»

Особняком стоит «Сикстинская Мадонна». «Это не картина, а видение», – писал Василий Жуковский. В начале XX века архиепископ Иларион (Троицкий) тоже нашел в картине «прекрасный духовный образ», который «влечет к себе и отрешает от земли». Иерарх согласился с переживаниями Жуковского: «Сикстинская Мадонна» прямо потрясла меня… Предо мною на облаках будто плавно и величественно двигалось и в то же время неподвижно стояло чудное видение. Немного развевающаяся синяя одежда, будто ветром надутое и сбитое в сторону покрывало создают впечатление движения, но Сама Богоматерь неподвижна и будто погружена в глубокое и сосредоточенное размышление… Серьезные и кроткие глаза смотрят в самую душу… Лик Рафаэлевой Мадонны – это лик мечты, и мечты неземной, небесной, чистой, бесстрастной».

И вот парадокс. Несколько глубже, чем архиепископ-богослов, понял этот образ с духовной точки зрения большевик-атеист Анатолий Луначарский, будущий член Совета народных комиссаров: «В «Сикстинской Мадонне»… мы видели… царственное величие… всю… полноту живой красоты, роскошной солнечной женственности… не только величава и прекрасна, она еще настолько скорбна, насколько может соединяться скорбь с безусловным величием и совершенной красотой!»

Но вернемся к самому Рафаэлю. Рядом с теми, кого церковь чтит святыми, он ставил философов и поэтов, включая знаменитую Сафо, для чего требовалась известная смелость. Да, он мыслил масштабно. Торжествующая Венера, воздушная Психея, прочие обитатели олимпов обрели себе место в его творческих находках. Мифологию он знал превосходно.

Жизнь художник любил в ее многоцветии и полифонии. Кто-то увидит в его бытии и творчестве гедонизм, необычную склонность к чувственным радостям, что отмечалось и современниками живописца. Про него говорили: «Нельзя не видеть, что и красоте земной, чувственной предан он чрезвычайно. Не говоря о живых женщинах, он как будто влюбляется и в мраморных богинь, вечно занят древностями, восторгается монетами, греческими торсами, целые утра проводит на раскопках…» Но главным для него было творчество. «Христианин ли он?» – недоумевали некоторые. Вслед за Микеланджело Рафаэль мог бы признаться: «Искусство – мой единственный пророк – открыло мне неизреченность дали».

Была ли легкой стезя Рафаэля – путь в обозначенную «даль»? В общении с вельможным Ватиканом приходилось лавировать, терпеть. А тут еще контакты с лукавыми подрядчиками. Было и соперничество с великим Микеланджело, которого, в образе философа Гераклита, Рафаэль изобразил на фреске «Афинская школа». «Встреча Рафаэля и Микеланджело в Ватикане» – есть такое полотно Ораса Верне, заинтригованного отношениями титанов.

В канун ухода в «даль», зная, что угасает, Рафаэль роздал свое имущество ученикам. Но иная судьба ждала его бессмертные шедевры. Писатель Борис Зайцев писал: «В храмах, галереях, ватиканских станцах – ясные и мелодичные, ритмом и гармонией овеянные – процветают образы Рафаэля».