Война и мир на краю обрыва

В 1860-е годы Лев Толстой еще не пришел к радикальной критике традиционной обрядности. Фото 1860 года из книги Павла Бирюкова Leo Tolstoy: His Life and Work

Почему Наташа Ростова молилась за Синод

Начиная творческий путь, Лев Толстой видел церковное начало неотъемлемой частью русского бытия. В «Семейном счастии», вышедшем в 1859 году, сказано о богослужении: «Все это было… велико и свято в моих глазах и казалось… полным глубокого значения».

Молебствие перед Бородинской битвой, его описание в эпопее «Войны и мира» одна из бесценных страниц отечественной словесности. «Из-под горы от Бородина поднималось церковное шествие… слышалось церковное пение… без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы. Матушку несут! Заступницу!..» Смоленская богородичная икона, упоминаемая в эпопее, – действительно объект благоговейного поклонения.

При разных обстоятельствах обращаются к Богу герои романа. Дети просят, чтобы снег превратился в сахар, и выбегают во двор проверить силу своей молитвы. Трогательна молитва Платона Каратаева, представителя социальных низов: «Положи, Боже, камушком, подними калачиком». Сидящим у источника света костра, «укрывшись, как ризой, с головой шинелью», таким запоминается Каратаев. Он близок к Богу, так принято считать у толкователей толстовского творчества.

Молится и дворянка Наташа Ростова горячо, вдохновенно. Но противоречивые чувства несет читателю ее молитва в храме. Обряд пленяет Наташу, обволакивает ум, лишая способности рассуждать. И ее «уносит»: «Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все-таки любит Правительствующий синод и молится за него». «Понимать всего нельзя, надо только верить…» оправдывает себя Наташа.

Не понимать, но в обрядах участвовать – такова специфика православного «благочестия». И как тут не впасть в суеверие? Пример – крестины сына Андрея Болконского. В купель бросили «вощечок с волосками». Узнав, что «вощечок» «не потонул, а поплыл по купели», князь Андрей (образованный ведь человек!) «одобрительно кивнул головой».

Дух уступал – побеждала форма: едва ли не вечная для христиан проблема. В день Бородинской битвы в салоне Анны Шерер прочли патриотическое письмо «преосвященного». Толстой поясняет: «Искусство чтения считалось в том, чтобы… переливать слова… независимо от их значения… » И что же: был ли уяснен смысл письма? Незавидная роль досталась архиерею и далее. Губернаторша устроила у него свидание княжны Марьи и Николая Ростова.

Духовные искания дворян, идущие не от сердца, бывало, приводили к отступничеству. Так, Элен Курагина приняла католичество. И «почувствовала что-то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу».

Не пережив еще в 1860-е годы свой духовный перелом, Толстой передал восторги, обращенные к обрядам. «Таинство… великое», восхищается соборованием герой «Войны и мира». Для возражений пока не настало время, но сомнения у Толстого уже были. Убеждает поступок Николая Ростова, принявшего меры против пьянства «по случаю престольного праздника». Исподволь от сомнений в церковной обрядности писатель перешел к ее отрицанию. Но это случилось потом.

Тонкий психолог, автор «Войны и мира» поскупился на образы духовных лиц.  Кадр из фильма «Война и мир». 1956

Роман был бы неполон, откажись автор от изображений служителей алтаря. Первые впечатления от них он получил еще в детстве, например об одном уникальном «батюшке», который на Страстной неделе вычитывал за службами все Евангелие, отчего службы «продолжались особенно долго», вспоминал позже писатель.

Если рассматривать творчество Толстого во всей его совокупности, то образы духовенства у него обычно бледны. В рассказе «Севастополь в августе 1855 года» характеристикой священника служит «большая рыжая борода» – и только. Довольно безликими выглядят духовные лица и в «Войне и мире». Один из них, участник молитв над умирающим графом Кириллом Безуховым, выделен лишь тем, что провел «рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос». Лицо, характер, нрав словно не существовали для автора. Через несколько страниц встречаем нечто подобное: «Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно-торжественно служили». В другой главе примерно то же: «Дьякон вышел на амвон, выправил… длинные волосы из-под стихаря… » И еще: «Священник… оправил волосы». Тонкий психолог, знаток душ человеческих, Толстой живописал уйму характеров, а здесь, кроме волос, показывать будто бы нечего.

Читатель «Войны и мира», пожалуй, решит: в православии примечательны лишь внешние атрибуты. Может встать и вопрос: а в чем же высота служения церкви? Но выведен в эпопее и подлинно духовный пастырь: «Благообразный тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся». Вернувшись от причастия, Наташа «в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящейся жизнью».

О жизни Райского

«Духовное лицо» с длинной тростью, священник в шелковой рясе с вышитым широким поясом, архиерей, едущий на именины к помещице, «важно» движутся по периферии гончаровского «Обрыва».

«Набожный такой! восхищаются чиновником в генеральском чине Нилом Тычковым персонажи романа. Одного франта так отделал, узнав, что он в Троицу не был в церкви, что тот и язык прикусил. Я, говорит, донесу на вас: это вольнодумство… Его боятся, как огня». Набожного чиновника боятся. И не случайно. Последствия союза церкви с государством были хорошо известны: либо насилие в пользу церкви, либо запугивание.

Тесные путы, что связывают господствующее исповедание с имперским государством, Гончаров выписывает скрупулезно. Служака из «Обрыва» песочит провинциального обывателя: «Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: скучно, дескать, а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее…»

У Ивана Гончарова даже главного героя зовут Райским. Иван Раулов. Портрет И.А. Гончарова. 1868

Дворовый человек Яков тоже «благочестив»: напившись до положения риз, высматривает церковные кресты, чтобы помолиться на них. Гончаров развивает образ: «Яков любил поговорить о божественном и выпить тоже любил…» В то же время он аттестуется как «большой постник». Василиса из той же дворни также считается постницей, но только «разбухла от сиденья».

«Благочестие» раскрывается в ходе «бешеной масленицы», как именуется она в романе, и других праздничных дней, чего у россиян всегда вдоволь. Суеверный страх перед обрывом к Волге, где некогда свершилось убийство, тоже «духовная» практика народа. Как и в языческие времена, власть над человеком имеют стихийные силы природы. Большинство «набожно крестились… при блеске молнии». Того же, кто не крестился, честили «пнем». Бесстрашие пред грозой приравнивалось к вольнодумству.

Куда оригинальнее местный священник: от разговора о святых отцах мог быстро перейти к Спинозе и Вольтеру, балуясь при этом табачком. Французскими романами он тоже не пренебрегает. «Очень по-светски ведет себя», злословят про священника. У другого «пастыря» выпытывают подробности исповеди.

Другой колоритный персонаж – преподаватель духовной семинарии. Нанятый домашним учителем, он проповедует детям атеизм. Приняли меры. По жалобе, поданной архиерею, «перебрали… всю семинарию», пытаясь уничтожить источник свободомыслия.

В немалой мере чувственной была религиозность и у дворян. Главный герой романа Борис Райский «летом любил уходить в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в темные углы, почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину». «Там, точно живые, толпились старые цари, монахи, воины, подьячие. Москва казалась необъятным ветхим царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны – все приступало к нему, все звало к себе в гости, смотреть на их жизнь. Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется – перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме». Чтение святого Августина (вероятно, «Исповеди») также уносило Райского в неведомые дали.

Райский верит в «идеальный прогресс, в совершенствование как формы, так и духа», но страдает за его «черепаший шаг». Так что «все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей». В своей мизантропии Райский, разумеется, не одинок.

И все же находились примеры горения души, вдохновенной устремленности ввысь. Про уединившуюся в часовне сестру Райского Веру сказано: «Ни креста не слагали пальцы ее, ни молитвы не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд – все было молитва». И вот Веру осеняет: «Надо… отдать всю жизнь другим и путем долга, нескончаемых жертв и труда начать новую жизнь, не похожую на ту, что стащила ее на дно обрыва… любить людей, правду, добро…» К нравственному усилию расположена и бабушка Веры Татьяна Марковна: «Милосердуй над ней! молилась она почти в исступлении, и если не исполнилась еще мера гнева Твоего, отведи его от нее и ударь опять в мою седую голову!..»

В 1869 году, когда Толстой и Гончаров завершили свои романы, до того момента, когда православная Россия рухнула вниз с обрыва, оставалось каких-то полстолетия. n