Империя Романовых у врат Нового Рима

Патриарх Григорий V был казнен из-за подозрений в симпатиях к русским.  Петер фон Хесс. Повешенье патриарха Григория V. XIX век

В XVI веке, спустя полстолетия после Флорентийской унии и падения Константинополя – Нового Рима, в России утвердилась теория «Москва – третий Рим». В том же столетии Российская церковь получила статус патриархата. В дальнейшем с Царьградом строятся новые отношения, далекие от евангельской простоты.

Нет сомнений: прекращение контактов РПЦ с Константинополем, происшедшее ныне, имеет исторические корни. Рассмотрим события XIX века – особо драматичного периода в диалоге двух сторон. Многое в истории просто повторяется. Пора бы учиться на ее уроках.

Искушение враждой

Отношения церквей были исторически сложны. Друг с другом договаривались нечасто. А поводов для размолвок было достаточно. Согласимся с протопресвитером Иоанном Янышевым, утверждавшим: «Массу предлогов к препирательствам с православными греками можно было найти уже в богослужебных книгах, причем применительно и к началу XX века» (ОР РНБ. Ф. 1193. Ед. хр. 28. Л. 34—34 об.).

Но главные «препирательства» вызывали не книги. Некоторых из русского духовенства Царьград просто раздражал. «Беспутные греки… – возмущался архиепископ Гавриил (Розанов), – церкви разрушили, правление духовное запустили» (ОР РНБ. Ф. 313. Ед. хр. 40. Л. 169 об.)

Подобные чувства переходили в ревность, ведь «греки завладели важнейшими святыми местами на Востоке» (Жемчужников В.М. Православный Восток и Россия // РГИА. Ф. 832. Оп.1. Д. 113. Л. 6). При этом выяснялось: интересы России и греков прямо противоположны.

По словам протопресвитера Александра Шмемана, православный мир разделился «на маленькие миры, которые с подозрительностью и враждой относятся друг к другу» (Шмеман А. Исторический путь православия. М., 2007. С. 335). В чем только не подозревали Константинополь: даже в готовности признать старообрядческую иерархию, чего официальная иерархия боялась, как огня. Как это происходит и в наши дни, обвиняли патриархов в зависимости от Европы.

Все это знали в Константинополе. Побеседовав в 1900 году с патриархом Константином V Валиадисом, один из авторитетнейших русских иерархов Арсений (Стадницкий) отметил: «Затаенное нерасположение к Русской церкви так повсюду и сквозит» (Арсений /Стадницкий/, митр. Дневник. 1880—1901. Т. I. М., 2006. Запись от 31 мая 1900 года. С. 396).

Архимандрит Киприан (Керн), наоборот, писал о «шовинистическом и задирчивом поведении» иных из русского духовенства по отношению к греческой иерархии (Киприан /Керн/. Воспоминания о митрополите Антонии /Храповицком/ и епископе Гаврииле /Чепуре/. М., 2002. С. 91).

С Царьградом и вправду порой не церемонились. В 1860 году без каких-либо консультаций с патриархией император Александр II поставил вопрос об открытии русской церкви в болгарском городе Варна. Тогда это была «каноническая территория» Константинополя.

Во многих местностях болгары уже отреклись от повиновения Фанару. В патриархии же связывали это с кознями российских властей, открыто поддерживающих болгар. Более того, ради предоставления Болгарской церкви автокефалии Россия оказывала давление на патриархию, внушая мысль о важности уступок болгарам. Вопрос об автокефалии уже тогда стал камнем преткновения в контактах двух церквей.

Греческой церкви тогда никто бы не позавидовал. Требовалось беречь духовную независимость, не теряя материальную помощь от России, сохранить паству в условиях натиска западных миссионеров и элементарно выжить в атмосфере неблагоприятного окружения, грозившего православным верующим физическим уничтожением. Но патриархат выстоял, не растерял греческую паству, заслуживая уважения уже за это.

Хотя Константинополю приходилось сталкиваться с серьезными испытаниями. В один из дней 1861 года сразу 150 болгар открыто перешли в Стамбуле в католичество. В отличие от России власти Турции не запрещали миссионерство среди православных подданных.

Что до болгарского вопроса, то он оставался неразрешенным. Патриархия шла на уступки – но болгары требовали церковной независимости. В 1868 году патриарх решил созвать ради них Вселенский собор. Но российский Синод, как и нынешние церковные власти, выступил против его проведения, еще более ухудшив отношения двух сторон…

Между тем спорных вопросов становилось все больше. Незадолго до встречи Стадницкого с патриархом последний жаловался Николаю II на Императорское православное палестинское общество и русских монахов на Афоне, а также неуважение русского духовенства к Греческой церкви. Как говорили, патриарх обладал редким дипломатическим тактом (Православный Восток // История Православной церкви в XIX веке. М., 1998. С. 85). Однако ответ российского Синода был внушительный, утверждал Стадницкий. А требовался конструктивный шаг, но не отповедь.

Временами российский Синод даже угрожал «разрывом с Греческой церковью, закрытием подворья (в Москве. – «НГР»), высылкой греческих монахов из России, прекращением денежных пособий» (ОР РНБ. Ф. 253. Ед. хр. 174. Л. 312). Здесь приведено свидетельство русского посла в Константинополе графа Николая Игнатьева, назвавшего странным образ действия Синода.

Одновременно муссировались слухи о порочности греческого духовенства. Их распространяло и мусульманское правительство Порты, и представители западных держав (в интересах католической и протестантской миссий), и болгары, жаждавшие церковной автокефалии. Постарались и русские иерархи. Демонизация патриархата становилась обычным делом. Конечно, небезупречны были и греческие духовные лица, бывшие в большой зависимости от турок.

Диалог сторон становился все более неприязненным. Один из русских дипломатов, долго живший в Константинополе, констатировал в 1850-е годы, что уже давно «прерваны… почти всякие сношения двух церквей» (Русский архив. 1878. № 7. С. 336). Наряду с опасением греков потерять церковную независимость свое влияние оказывало и высокомерие российской стороны. Тогда как, со слов того же дипломата, «во многих и многих делах церковных» россияне перед греками – просто дети (Там же. С. 349). Подтверждение этой оценки находим у одного из образованнейших русских клириков XIX века протоиерея Иоанна Базарова: «Мы… далеко еще не созрели, чтобы брать на себя роль просветителей и цивилизаторов на Востоке» (Русская старина. Т. CVI. 1901. С. 288).

Арсений (Стадницкий) заявил в 1900 году даже о возможном «окончательном разрыве» между двумя церквами (Дневник… С. 392). Симптоматичны и свидетельства, принадлежащие советской эпохе, такие как мнение митрополита Питирима (Нечаева): «Отношения у нас с ним (Константинополем. – «НГР») всегда были сложные – иногда лучше, иногда хуже, но сложные – всегда» (Русь уходящая. Рассказы митрополита Питирима. СПб., 2007. С. 456).

«Овцы судят пастырей»

В 1850-е годы греки встали на путь перемен, опережая весь православный мир. Мирян приобщали к управлению церковным имуществом. Провозглашался принцип об отделении светской власти от духовной. Решался вопрос об избрании всех архиереев, участии мирян в суде над епископами. Греческий Синод стал сменяемым. Старцы-геронты, засидевшиеся в нем, получили отставку. Более того, для обсуждения предполагаемых реформ Константинопольского патриархата в Стамбуле создали Церковно-народное собрание из 7 духовных членов и 31 светского.

Было ясно, что Царьград совершает исторический переход: от поповского христианства к народному. По примеру греков к церковному управлению приобщались и болгары недуховного звания.

Впечатление от происходящего на берегах Босфора у церковных верхов в России было двойственным. Синодальный обер-прокурор Александр Толстой, с одной стороны, писал по этому поводу: «Нельзя не радоваться тому, что греческие иерархи обращаются к русским за содействием или советом…» (Христианское чтение /ХЧ/. 1899. № 9. С. 408). С другой стороны, и Толстой, и русские иерархи были недовольны растущей ролью светских лиц в церковной жизни Константинополя. Такую позицию занимал и митрополит Филарет (Дроздов), играя не последнюю роль в выработке внешнеполитического церковного курса. «Овцы судят пастырей» – так характеризовал он цареградские реформы. Посягательств на свои сословные привилегии, присвоенные в Средневековье, духовенство боялось всегда.

Фанар – это и район Стамбула, где османы заперли греков и их патриархию, и в то же время духовный центр восточных христиан. Открытка 1900 года

Утверждалось, что перемены в Константинопольской церкви суть интриги мусульманского правительства, желающего подавить православие. В действительности было время, когда патриархат располагал свободой во внутренних делах, не в пример России, где государство опекало церковь даже в мелочах. В России всерьез обеспокоились переменами 1850-х годов, как ранее – движением за Конституцию в освободившейся Греции. Для воздействия на Царьград подключили русских дипломатов.

Тем временем упомянутый Толстой продолжал комментировать реформы: «Настоящее положение Греческой церкви кажется мне весьма тревожным…» (ХЧ. 1899. № 9. С. 415). Коснулся и патриарха Кирилла VII: «Опасно оставлять его без… совета…» (Там же. С. 418). Предполагалось тайное вмешательство в дела Константинопольской церкви. И оно состоялось. Тот же Толстой открыл: попытка низложить патриарха не удалась благодаря «стараниям» русского посольства (Там же. С. 421). Решения Церковно-народного собрания в посольстве не считали непоколебимыми.

Между тем поверенный в делах в Константинополе Алексей Лобанов-Ростовский не скромничал: давал советы патриарху, как себя вести. Подключился и министр иностранных дел Александр Горчаков. В курсе происходящего был и глава империи Александр II.

Залоги несостоявшейся дружбы

Патриарх Константин V заявил в 1900 году: «В интересах взаимного ознакомления были бы желательны более частые путешествия русских архиереев (в Константинополь. – «НГР»), равно как и греческих (в Россию. – «НГР»), что тогда невозможны были бы те недоразумения, которые теперь существуют между Русской и Греческой церквами» (Цит. по: Дневник… С. 395).

Большее приобщение греков к обучению в русских духовных школах могло бы тоже способствовать сближению, утверждали, в свою очередь, представители России.

Предпосылки к взаимопониманию, разумеется, складывались. Немало добрых примеров предоставляет сама история Константинопольской церкви. Некоторые патриархи были явно расположены к России. Кирилл I Лукарис, представляющий XVII век, был казнен турками именно по обвинению в пособничестве русским. Патриарх Афанасий III Пателларий, скончавшийся в России в 1654 году, почитается и российскими и прочими православными верующими как святой. Останки его поместили для поклонения в кафедральном соборе Харькова. И трудно представить, чтобы в доимперский период истории России Константинополю угрожали бы прекращением помощи.

На Фанаре были и свои подвижники. В 1821 году патриарх Григорий V Ангелопулос был повешен османами на воротах патриархии. Ему предлагалось отречься от Христа, но он ответил: «Напрасно трудитесь, христианский патриарх умирает христианином». В историю православия вошли и другие константинопольские патриархи – мученики.

В годы Крымской войны патриарх Анфим VI Иоаннидис выразил сочувствие России, за что и лишился кафедры. Тем не менее патриарх Неофит VIII Папаконстантину не скрывал: «Вся наша надежда – Россия» (РГИА. Ф. 684. Оп. 1. Д. 28. Л. 6 об.)

Огромной популярностью на Востоке пользовался другой цареградский церковный глава – Иоаким III (1878—1884) Деведзис (ОР РНБ. Ф. 1193. Ед. хр. 28. Л. 33 об.) Считалось, что он спас свою церковь от порабощения султаном.

Не случайно такие русские духовные деятели, как архимандрит Антонин (Капустин), старались не упустить цареградский «позитив». Прослужив пять лет настоятелем посольской церкви в Константинополе, прожив длительный срок на Востоке, он признался: «Всматриваясь в подробности религиозной жизни греков, я нашел в ней столько еще похожего на то, чему учат нас Четьи-Минеи и Пролог…»

Примеры братского отношения к Константинополю может предоставить и российская сторона. Управляя западноевропейскими русскими приходами, митрополит Евлогий (Георгиевский) утверждал: «Согласно церковным канонам и церковной практике, и древней и новой, каждая церковь и каждый епископ имеют право апеллировать ко Вселенскому (Константинопольскому) патриарху в тех случаях, когда они не находят справедливости у своей церковной власти. Случаев таких апелляций великое множество» (Евлогий /Георгиевский/, митр. Путь моей жизни. М., 1994. С. 571).

Настал момент, когда пришлось апеллировать к этой инстанции и самому митрополиту, и в 1930 году он отправился в Константинополь. Так и нынешний Киев «на цареградские дороги глядит с Перунова холма» (строки поэта Николая Клюева). Что до Георгиевского, то поездка его была результативна. Западноевропейские русские приходы были приняты в юрисдикцию Вселенского патриарха, о чем митрополиту выдали снабженный печатями указ-томос, написанный по традиции каллиграфическим почерком. «Греки необычайно радушно отнеслись ко мне. А какой вздор о греческом корыстолюбии наговорили мне…» – признался позже Георгиевский (Путь моей жизни… С. 572). Отозвался он и о патриархе Фотии II Маниатисе: «Прекрасный, чуткий и высокообразованный человек» (Там же. С. 571).

Оправдывая свое присоединение к Константинопольскому патриархату, митрополит сказал так о Русской церкви: «Богатая, славная, многомиллионная, ни в чем не ощущавшая нужды и недостатка, она как-то обособилась в своей самоуверенности; смиренное самосознание младшей сестры единой вселенской Христовой семьи, как части единого Тела Христова, затемнилось и заглушилось некоторым самомнением, выраженным в известном изречении: «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать». Самомнение это укоренилось не только в национально-политическом, но и в церковном сознании» (Там же. С. 575). Георгиевский считал, что автокефальные церкви «должны пребывать в органическом общении со всем вселенским христианством. Когда церкви… обособляются, замыкаясь в своих национальных интересах», то побеждает «болезнь и грех» (Там же).

Однако в наши дни мы наблюдаем, как от детища Георгиевского отвернулась его приемная церковь-мать, отозвав томос 1930 года. История взаимоотношений Константинополя и Русской церкви снова на крутом изломе.