«Церковь скоро совсем извратится»

Гости нашей страны отмечали контраст между нищетой народа и великолепием церквей. Фото 1904 года

Начиная с эпохи Петра I число иностранцев, посещающих Россию, век от века росло. Гостей империи интересовало многое, не стала исключением и Российская церковь. При всей предвзятости гостей некоторые их характеристики удивительно метки. Знакомясь с записками иностранцев, кое-кто из россиян был потрясен – точно взглянул в воображаемое зеркало. В связи с пребыванием француза Франсуа Ансело в Петербурге Александр Пушкин признавался: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство» (А.С. Пушкин – П.А. Вяземскому, 27 мая 1826 г.). Что ж, тем интереснее мнение иностранцев, чьи выводы не слишком разнятся между собой и во многом сохранили актуальность.

«Гогочут и кланяются»

Приезжая в Россию, иностранцы всякий раз замечали: религиозность народа откровенно неглубока. Англичанин Ричард Ченслер, посетив Россию при Иване IV, вспоминал о православных россиянах: «Они почитают Ветхий и Новый Завет… но суеверие от этого не уменьшается…» (Ченслер Р. Книга о великом и могущественном царе и князе Московском). Гость уловил специфику православного богослужения: «Когда священники читают, их никто не понимает… Когда же совершается дальнейшее богослужение, «никто не сидит, но все гогочут и кланяются…» «Они ставят большое количество свечей… что касается разврата и пьянства, то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые противные люди под солнцем», – дает убийственную оценку англичанин. И хотелось бы с ним поспорить, но многочисленные случаи вымогательства, например со стороны духовенства,  отражены в архивных документах.

Шли годы, но «святая Русь» мало менялась. Архидиакон Антиохийского патриарха Павел Алеппский, побывав в Москве в середине XVII века, нашел то же: благочестие русского человека носит преимущественно внешний характер. Однажды на православный праздник он всю ночь не мог уснуть из-за непрерывного колокольного звона.

Гораздо больше свидетельств оставил XVIII век. Но примеров высокой духовности было по-прежнему мало. По словам немца Кристофа Манштейна, служившего в России в те времена, «при вступлении на престол Петр I застал весь свой народ в грубом невежестве: даже священники едва умели писать…» (Манштейн К.-Г. Записки о России).

При императрице Анне Иоанновне Россию посетил итальянский просветитель и литератор Франческо Альгаротти. Его поразило «легковерие населения» (Альгаротти Ф. Русские путешествия: письма о России), обращенное часто к обрядам. Даже в продолжительных постах, характеризующих во многом православную жизнь, он увидел больше преданность форме, чем сути веры. Православное духовенство не вызвало его восторгов, и он провел параллель между военной иерархией и церковной.

В таких условиях народ предпочитал букву Закона Божьего, и дело даже доходило до крайностей. Особо примечательно убийство архиепископа Московского Амвросия (Зертс-Каменского), совершенное в 1771 году. В дни чумной эпидемии, желая сдержать инфекцию, архиерей распорядился убрать икону, которой поклонялись тысячи паломников, распространяя тем самым заразу. Это распоряжение архиепископа стало поводом для расправы над ним (подробнее в «НГР» от 15.01.14).

Громкое событие принялись обсуждать иностранцы. Посол Франции в России Огюст Сабатье де Кабр, комментируя трагедию, констатировал: «Народ все еще стоит на своем и, как и все русское, до конца сохраняет верность старым устоям», которые возвеличивали православный обряд (A.H. Sabatier de Cabrau – E.A. de Aiguillon, le 11 octobre 1771; здесь и далее перевод документов с французского Екатерины Трубиной). Корреспондент посла герцог Эммануэль д’Эгийон отозвался резко: «Трагическая кончина архиепископа… и ярость народа, которую вызвали разумные меры предосторожности… характеризуют русских… со стороны, весьма мало схожей со стремительным развитием, коим они подчеркнуто хвалятся…» (E.A. de Aiguillon au A.H. Sabatier de Cabr, le 10 novembre 1771). Таким образом, преданность россиян старине порождала сомнения иностранцев, что страна действительно модернизируется.

Другой дипломат, посол Англии в России Чарльз Каскарт, анализировал детали происшедшего: «Целые толпы уже зараженного народа принимают причастие вместе с другими, и… при этом употребляется одна и та же ложка для всех…» (Ч. Каскарт – Г.Г. Гуффолку, 27 сентября 1771 г.). Что до приказа архиепископа убрать любимый народом образ, то мера эта, по словам Каскарта, «вызвала… волнение, стали кричать, что архиепископ грабит Церковь и святотатствует… Колокола звонили всю ночь, и было… много злодейств. Поутру народ направился к монастырю, где… архиепископ служил обедню. Дождавшись окончания обедни и даже… хиротонии, злодеи увлекли архиепископа из алтаря и жестоким образом убили…», передал в Англию дипломат. Характерно, что погромщики не посягнули на обряд, в необходимости же убийства не усомнились.

Об удивительной приверженности обрядовой стороне христианства писал еще один гость России – немецкий ученый Адам Олеарий, полагавший, что вера русских подозрительна и на деле оказывается «весьма плохой». Если в храм забежит собака, обнаружил Олеарий, то помещение немедленно окропляют святой водой. Надо сказать, что обычай этот дошел до наших дней (автор статьи сам был очевидцем подобного действа).

Храмы в алмазах

Между тем в России строились все новые храмы. Со слов писательницы Анны де Сталь, узнав о множестве церквей в Москве, император Наполеон удивился: «Совершенно непонятно… уже никто больше не верует» (Баронесса Сталь в Москве // Русский архив. 1912. № 8).

XIX век не принес перемен во взглядах иностранцев. Часто приводят свидетельства иезуита Жозефа де Местра, католического философа и дипломата, именуя его «пламенным реакционером». В своем трактате «Четыре неизданные главы о России», написанном при Александре I, во время службы де Местра в России, посланник Сардинского королевства писал: «Под благозвучным словом «терпимость» русские «прячут… равнодушие, которое их погубит».

Де Местр внимательно оценивал действительность. И вот его беспощадный прогноз: «Церковь… скоро совсем извратится, если там не наведут порядок». Тесный союз с государством порядку в Церкви отнюдь не способствовал. Связанная с самодержавием, она разлагалась вместе с ним.

Маркиз де Кюстин: «Русские в своих молитвах думают больше о царе, чем о Боге». Изображение 1846 года

Де Местр в своих оценках был не одинок. Французский литератор Франсуа Ансело, побывав в России в 1826 году, коснулся темы народных верований: «Русский народ – самый суеверный в мире, но, когда наблюдаешь его вблизи, поражаешься, до чего доходят внешние проявления его набожности. Русский (я говорю, разумеется, о низших классах) не может пройти мимо церкви или иконы без того, чтобы не остановиться, не снять шапку и не перекреститься десяток раз. Такая набожность, однако, отнюдь не свидетельствует о высокой морали… Некий крестьянин зарезал и ограбил женщину и ее дочь. Когда на суде у него спросили, соблюдает ли он религиозные предписания и не ест ли постом скоромного, убийца перекрестился и спросил судью, как он мог заподозрить его в подобном нечестии!» (Ансело Ф. Шесть месяцев в России). Вердикт Ансело суров: «Русскому народу… присуща… преувеличенная набожность, толкающая его на последние крайности…»

Француз задавался вопросом: во что же еще претворяется религиозность россиян? Ответ был найден: «Русские не жалеют средств для украшения церквей и монастырей». Посетив православные храмы, он не сдерживает восторженных чувств: «Изобилие образов… пышность царских врат, великолепие священнических облачений – все ослепляет взор. Гармония песнопений, мелодичное согласие голосов… рождают в душе самые нежные чувства и уносят ее в край надежды и блаженства».

Ансело нашел и другие поводы для похвалы русского человека. В отличие от де Местра он утверждал: «Я не знаю… такого народа, который был бы более терпим (к другим религиям. – «НГР»)… эти люди, которых мы именуем варварами, в некоторых отношениях могли бы послужить нам примером…» В дальнейшем Ансело заметил: «Между верующими в греческом храме царит полное равенство». Для «страны рабов, страны господ» это было отдушиной.

Французский путешественник и литератор маркиз Астольф де Кюстин, побывав в России в 1839 году, замечает нечто схожее: «В русских церквах нет проповедей. Крестные знамения – плохое доказательство благочестия. И мне кажется, что, вопреки земным поклонам и прочим проявлениям набожности, русские в своих молитвах думают больше о царе, чем о Боге» (Кюстин А. де. Николаевская Россия). Это закономерно в условиях деспотизма – вот вывод на все времена, включая эпоху Николая I, при котором маркиз и приезжал в Россию.

Но храмовое благолепие очаровало и его. Зайдя в храм Зимнего дворца, он увидел «блеск церковной службы». «Стены, плафоны церкви, одеяния священнослужителей, – описывал де Кюстин, – все сверкало золотом и драгоценными камнями. Здесь было столько сокровищ, что они могли поразить самое непоэтическое воображение. Это зрелище напоминает фантастичные описания из Тысячи и одной ночи».

Де Кюстин побывал также в провинции. Посетив Спасо-Преображенский монастырь в Ярославле, он не преминул заметить: «Как и все православные монастыри, эта обитель представляет собой подобие приземистой цитадели, в стенах которой настроено множество церквей и небольших домов всевозможных стилей…» Маркизу оставалось узнать, что монастыри в нашей стране играли также роль тюрем.

Немного позже, в 1842–1843 годах, Россию посетил еще один француз – художник Орас Верне. С наступлением весны он установил: «Как и всегда, после поста (Великого поста. – «НГР») огромная смертность…» (Верне О. При дворе Николая I: письма из Петербурга. 1842–1843). Если учесть, что пост большинством воспринимался как тот же обряд, то можно вновь говорить о трагических последствиях обрядоверия.

Но Верне видел не только теневые стороны. Как это случилось с его предшественниками, красота храмового убранства польстила эстетическому вкусу художника. «Роскошь и великолепие просто сказочные, – сообщал он на родину. – Такого богослужения, как здесь, нигде и никогда не бывало. Везде серебро и алмазы».

Между тем портрет русского христианина дополнялся новыми штрихами. Служа в России в преддверии 1917 года, английский посол Джордж Бьюкенен писал: «В русском крестьянине есть любопытное сочетание добра и зла. Он полон противоречий, он может быть любезным и грубым, набожным и порочным» (Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата). Крестьяне, напомним, составляли большинство населения страны.

Другой дипломат – посол Франции в России Морис Палеолог, автор книги «Царская Россия накануне революции», утверждал: «Русский народ интересуется не политическими или социальными идеями… его привлекают зрелища, красные знамена, иконы, церковные песнопения, расстрелы, убийства, разгул и насилие, пожары…» Отметим, что иконы и разгул оказались в одном ряду. Правоту дипломата подтверждает история: неслучайно с приходом к власти большевиков наблюдался массовый уход народа в безбожие, и не стоит говорить здесь о принуждении. Мужик-«богоносец» крушил храмы, избивая ненавистных «попов». Палеолог будто это предвидел. Тем интереснее его заключение: «Русский народ гораздо менее религиозен, как кажется: он главным образом мистичен. Его беспрестанные крестные знамения и поклоны, его любовь к церковным службам и процессиям, его привязанность к иконам и реликвиям является исключительно выражением его живого воображения».

Как бы там ни было, гости России пленялись одним – внешним блеском храмового действа, видя в нем воплощенную мечту, которой и жил русский народ.

Сторонясь человека 

в рясе

Качества русского духовенства иностранцев порой шокировали. Англичанин Джером Горсей, живший в XVI веке, узнал, что архиепископ Новгородский (скорее всего Леонид) «был обвинен в мужеложстве, в содержании (в развратных целях. – «НГР»)… мальчиков, животных и других отвратительных преступлениях» (Горсей Дж. Записка о Московии XVI века).

Почва для почитания духовных лиц не сложилась и к XIX веку. Франсуа Ансело утверждал: «Естественно было бы думать, что люди, столь щепетильные в вопросах веры, испытывают глубокое уважение к служителям культа, но это совершенно не так… крестьяне… считают случайную встречу со священником или монахом дурной приметой и трижды плюют через левое плечо… чтобы отвратить несчастия, которые могут на них обрушиться в продолжение дня». Когда священник посещает дворянина, констатировал Ансело, его не допускают даже в гостиную.

Последующее знакомство с духовенством француза все больше разочаровывало. Наконец он воскликнул: «Как можно, чтобы священник обитал в атмосфере разврата?» И вот резюме гостя: «Скажу, не опасаясь быть опровергнутым, что в России священство вовсе не пользуется уважением и, за исключением нескольких епископов, не имеет никакого авторитета в народе». Надо сказать, это наблюдение подтверждается многочисленными российскими источниками. Объяснение Ансело оказалось простым: «Образование духовных лиц не отдаляет их от низших классов… и то же по большей части приложимо к их нравам…»

Справедливости ради приведем уважительное высказывание иностранца о русском духовенстве. Датский посол в России Юль Юст утверждал в начале XVIII века: «Я заметил уважение, с каким простой народ в России относится к священникам. Встречая их на улице, с большим благоговением наклоняются, целуют у них руку…» Но здесь видится больше суеверие, дань традиции от уважаемых предков, рабская покорность сложившейся системе, сознание того, что от священника многое зависит. У помещика тоже целовали руку, при этом часто его ненавидя.

Таким образом почти в один голос, установив противоречивый склад русского человека, иностранцы оценили православную духовность: суеверие, мистический настрой, обрядоверие и чинопочитание. Впрочем, это отдельные свидетельства, и часто они делались людьми, относящимися к нашей стране небеспристрастно.