Раскольников в рясе

Кулинский не раскаивался в содеянном, надеялся лишь, что страдания его оправдают. М. Шемякин. Исповедь на площади. Иллюстрация к роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». 1965// Шемякин & Петербург. Пространство времени. СПб., 2007

В мае 1905 года, когда разгоралась первая российская революция, в Крыму, в Керчи, произошло экстраординарное событие: православный священник стрелял в редактора газеты. Представляя дело в приемлемом для Церкви ракурсе, местный епископ назвал священника «дегенератом», требующим лечения. Но все было гораздо сложнее. Преступник оказался «с идеей», и нравственным оправданием своего деяния он напоминает студента Раскольникова из романа Достоевского.

Портрет жертвы

Священник покушался на жизнь Михаила Кристи, редактора газеты «Южный курьер», что издавалась в Керчи. Кристи служил гласным (депутатом с решающим голосом) Керченской городской Думы, владел собственной типографией. Незадолго до первой российской революции начал издавать «Южный курьер» тиражом в 3 тыс. экземпляров. Будучи членом РСДРП с 1898 года, Кристи преследовал политические цели, что не сразу было понято. Керченский градоначальник как-то аттестовал его: «Поведения и нравственных качеств отличных, образ жизни ведет скромный, в политическом отношении благонадежен». Но вскоре Кристи раскрыл себя: газета принялась агитировать за стачки, забастовки, демонстрации.

В дореволюционной России, где при Александре II отменили предварительную цензуру, где имелось множество независимых оппозиционных изданий, такая агитация случалась нередко. Тем не менее, реагируя на антиправительственную пропаганду в трудное и неспокойное время, власть приостановила издание газеты, а редактора привлекла к суду. Кристи тогда избежал наказания. Но, не дожидаясь нового ареста, предпочел скрыться в Швейцарии. В Россию вернулся в 1917 году вместе с Владимиром Лениным, Надеждой Крупской и Инессой Арманд – в пресловутом «запломбированном» вагоне.

После Октябрьской революции и Гражданской войны большевик Михаил Кристи занимал разные руководящие посты, в том числе был заместителем заведующего Главнауки и директором Третьяковской художественной галереи. Имел репутацию интеллигентного мягкого человека. Он умер в 1956 году, его похоронили на Новодевичьем кладбище в Москве.

Провинциальная 

«достоевщина»

Палачом Кристи вознамерился стать незаметный сельский «поп» из Феодосийского уезда Феодор Кулинский. Уроженцу Киевщины, сыну псаломщика Киевской епархии, выпускнику Киевской духовной семинарии, ему было чуть больше 30 – почти столько же, сколько и Кристи. Подобно своей жертве, он имел выгодную характеристику. «Поведения весьма хорошего… слово Божие проповедует усердно», – записали в его послужном списке. А в 1900 году Кулинского наградили за «отлично-усердную службу».

Но есть свидетельства об ином впечатлении, произведенном им на начальство уже после преступления. В письме епископа Таврического Алексия (Молчанова) находим: «Был он (Кулинский. – «НГР») у меня, в Симферополе: все время плачет, жалок видом… ищет уединения, взгляд дикий, очень сожалеет, что не убил, ведь я, говорит, учился стрелять… Я убежден, что о. Кулинский больной… Мне думается… его следует не столько судить, сколько лечить». По предложению Молчанова Кулинский написал «чистосердечное признание». Текст признания хранится в архиве, и, опираясь на него, можно составить представление о нюансах переживаний священника до, во время и после покушения, делая скидку на субъективность изложения.

Всё началось с трех заметок в «Южном курьере», задевших Кулинского за живое. В заметках, подписанных «Наблюдателем», утверждалось: Кулинский богат, как торгаш, наслаждается благоденствием, равнодушно относится к окружающим. «Самые дорогие», «самые священные» чувства Кулинского были оскорблены. «Злая инсинуация… я возмутился до глубины души», – возмущенно вспоминал священник. Ему трудно было сдерживать себя. Разве можно теперь ходить по земле, зная, что люди вокруг читали эти заметки?

В своем письменном признании Кулинский представлял себя, наоборот, как доброго, сострадательного человека, чувствительного к несправедливости. «Я часто удивляюсь легкомысленному отношению нашей интеллигенции к нуждам и нищете неимущих классов, – писал он, – не могу допустить, чтобы в истинном христианском обществе могли быть такие неизмеримые контрасты между нуждой и богатством людей… Спокойствие жизни я куплю только тогда, когда буду устраивать свою жизнь так, чтобы не быть повинным в нищете других… Разве я не отдал свою последнюю корову евреям Фридману, переплетчику, и Фромму, печнику… разве… не лечил на свой счет дочь крестьянина… разве… не содержал… на квартире семью Кондратьева, когда он бесновался от пьянства?..»

Анонимный «Наблюдатель» должен ответить за свою клевету – эта мысль не давала Кулинскому покоя. Не зная процессуального порядка, он написал таврическому губернатору, надеясь, что по приказу начальства газета откроет имя обидчика. Ждал ответа, мучился – но напрасно. Наконец, ему внушили: за все отвечает редактор.

И вот новая обида. Письмо к губернатору опубликовали на страницах все той же газеты. Для вящей публицистичности его отредактировали; более того, Кулинский обнаружил приписанные ему мысли. Воображение работало лихорадочно. Священник представил себе, как над письмом смеется «Наблюдатель». Все его существо сотрясалось: как мог какой-то анонимный газетный писака судить о его, священника, переживаниях?

Этого было мало. Кулинскому объяснили, что редакция газеты уже судилась за свои «инсинуации». Пресса предстала в воображении священника воплощением мирового зла. И он решил спасать мир от журналистов – так же как Раскольников «спасал» мир от старухи-процентщицы. Священник решил убить редактора.

Пять рублей на револьвер нашлось и у небогатого сельского «попа». По пути в оружейный магазин он боролся с собой. Мысль об убийстве будоражила, вспоминалась заповедь «не убий».

Хозяин магазина научил его стрелять, и, зарядив оружие, он отправился в редакцию «Южного курьера». Внутренняя борьба усилилась. Компромисс с собой, однако, был найден: «Буду стрелять так, чтобы лишь ранить».

Наконец палач и жертва встретились. Кристи поздоровался с ним за руку, что тоже потрясло Кулинского: зачем такое радушие, ведь он пришел убивать? «Есть недоразумение… хочу его разъяснить…» – стал лепетать Кулинский только лишь для того, чтобы жертва не скрылась. Засунул руку в карман с револьвером, пристроил палец к спусковому крючку. Весь дрожа, он боялся: вдруг не выстрелит, не сможет. Увидев наставленное на него оружие, редактор закричал: «Ах, боже мой!» Но выстрел заглушил крик.

Кулинский был чуть ли не в беспамятстве. Запомнил лишь то, что его схватили, таскали из одной комнаты в другую. Держали крепко, а он порывался сказать: не бойтесь меня. Но язык точно не повиновался. И в голове вертелась мысль: не говори им ничего – тебе не поверят, ведь ты стрелял в человека…

К счастью для Кристи, пуля его не задела. Преступника же терзали новые чувства: «тихое… унылое сожаление над злой человеческой волей». Он продолжал метаться духом: неведомая высшая сила вдохнула жизнь в меня и этого человека, мы не знали друг друга, но он стал мучить меня – зачем, зачем, зачем?..

Тем временем к подъезду редакции подкатила пролетка, в которой сидел полицейский чин. Имя преступника уже установили, и Кристи спросил: «Разве вы не раскаиваетесь, отец Федор, в том, что сделали?» А Кулинский ждал, что редактор сам признает свою вину. Услышав вопрос, лишь махнул рукой и отвернулся.

Между тем пробовали ехать, но лошадь ни с места, хотя ее стегали кнутом. Собралась толпа: от священника не отрывали глаз. Кто-то злорадствовал, кто-то сочувствовал.

Кулинского обязали подпиской о невыезде, и началось следствие. На допросе он запутался. Сначала сказал, что хотел лишь припугнуть газетчика, не желая его убивать. Но, припомнив «всю травлю… всю горечь обиды», решил, что не стоит лгать правосудию. Надеялся, что страдания его оправдают. 

Преображение 

священника

Дальнейшая судьба Кулинского еще более удивительна. Он оказался в тюрьме, но не за стрельбу в редакции, а... за социалистическую агитацию! Случившееся мы можем проследить на материалах воспоминаний самого героя. Эти рукописи оказались в распоряжении историка Павла Проценко. 

Как пояснил «НГР» Проценко, существует две версии. Первая – самого Кулинского. В декабре 1905 года, то есть через полгода после выстрела в журналиста, священник произнес проповедь с призывом не платить подати и прочее. Также выяснилось, что в сельской библиотеке, где работала его супруга, он занимался агитацией и распространением прокламаций. В январе 1906 года священник-социалист был арестован, заключен в тюрьму Феодосии. Там подал прошение о снятии с него сана. Через год пришло решение Святейшего Синода о снятии такового «без соблюдения формальностей». 

Есть и другая версия – по изложению справки из Центрального архива революции. За проповедь с призывом не признавать властей, к захвату земель помещиков Кулинский был лишен сана и 13 января 1906 года арестован. Освобожден в мае под денежный залог.

Нельзя сказать, что Кулинский изменил идеалы в революционном 1905 году. Вот что пишет Павел Проценко о жизненном выборе семинариста Кулинского: «Уже избрав будущую профессию (священника – «НГР»), он ощущает свое решение как навязанное извне посторонними и враждебными силами. (Возможно, мрачными монахами или холодными архиереями. Ясности в этом еще не было.) 

В первые же дни на приходе, столкнувшись с невежеством прихожан, молодой батюшка делает вывод, что среда вынуждает его обманывать народ. С наслаждением постоянно упоминает в письмах задушевному другу о своем конфликте с обществом, втягивающим в мещанское болото искреннюю молодежь. (Столкновение, впрочем, существовало целиком в его нервах.) Старается идти в ногу с временем. Ратует за очищение христианства, критикует историческую Церковь, числит себя – махая кадилом в храме – толстовцем, интересуется рабочим вопросом и приветствует научный социализм. «Мне стало стыдно быть попом, – писал Кулинский в краткой автобиографии уже в советские годы. – Радость жизни была потеряна. В таком настроении озлобленности на весь мир и стыда за свою профессию я заявился в последний мой приход. Не буду говорить, каков я был поп» (Статья из сборника: «Русская идея и евреи: Роковой спор. Христианство. Антисемитизм. Национализм». М.: Наука, 1994.)

Читаем далее: «После торжества революции Федор Федотович, руководитель районного сельбуда (сельского клуба в советской Украине. – «НГР»), любил ораторствовать о «титанической борьбе», «подлости религии» и о коммунизме, «этом здоровом практическом деятеле, беспощадно сметающем Церковь со своего пути»...      Впоследствии, уже будучи на пенсии… Кулинский разжевывал молодежи, в чем заключается главное зло религии: «Она дает спокойствие человеку. Спокойный же человек скорее будет доволен своей судьбой, чем беспокойный, и в силу этого управлять им значительно легче». (Там же.)

Павел Проценко рассказал «НГР», что в воспоминаниях Кулинского, которые имеются в его распоряжении, сам автор ни разу не упомянул про эпизод с выстрелом в журналиста-большевика. Скорее всего, это объясняется тем, что упоминание про покушение на партийного деятеля в советские годы могло плохо закончиться для бывшего священника, ставшего антицерковным пропагандистом.  

Не только духовное 

оружие

Духовное сословие и орудия смерти – казалось бы, одно несовместимо с другим. Но нет. Есть впечатляющие примеры, относящиеся к разным эпохам, применения православными священнослужителями оружия, и не всегда на благое дело.

Все знают, что монахи Андрей Ослябя и Александр Пересвет, вступив в войско Димитрия Донского, героически защищали Отечество с оружием в руках. Оба погибли на Куликовом поле. Можно вспомнить и о доблестной обороне подмосковного Троице-Сергиева монастыря в Смутное время. Правда, сказание об этой эпопее, написанное Авраамием Палицыным, не повествует о личном ратоборстве чернецов. В том же XVII веке, явив неслыханную стойкость, восемь лет защищали свою обитель соловецкие монахи, несогласные с богослужебной реформой Патриарха Никона.

Другое дело – антигерои духовного звания. В конце XVI – начале XVII века особый интерес к ратному делу проявили некоторые православные архиереи. Обобщает дореволюционный исследователь Орест Левицкий: «Владея огромными средствами… от церковных имений, южнорусские владыки содержали многочисленные отряды слуг, гайдуков и ратных людей, вооружали их огнестрельным оружием, даже пушками, и часто лично предводительствовали им в наездах, разбоях, грабежах, штурмом брали и отнимали чужие имения, местечки и села… Случалось, что они иногда не подчинялись невыгодным для них распоряжениям правительства и в таких случаях при помощи своих людей отражали посылаемые против них… ополчения». Развязывались настоящие феодальные войны, что оборачивалось немалыми человеческими потерями.

Церковные феодалы менее высокого ранга тоже не отставали. В 1633 году игумен Антоний (Мужиловский), имея под рукой 500 вооруженных клевретов, подчинил своей власти Софийский собор в Киеве. Несомненно, что через облеченных духовным саном агрессоров и милитаристов проходили большие партии оружия.

Заметной была и, так сказать, индивидуальная преступная деятельность. В 1678 году наказали плетьми старца Тихвинского монастыря Игнатия – «за порезание ножом старца Манассии». Какой был нож – столовый или боевой – источники не упоминают. Ясно одно: иные монастырские старцы оказывались бойчее юнцов.

К помощи оружия прибегала и молодежь, принадлежащая к духовному сословию. В конце 1730-х годов Святейший Синод разбирался с вятскими духовными школами, чьи воспитанники, «пьянствуя в квартире, имели пальбу из пушек и пистолет». «Пушки», – возможно, гротеск. Но нет сомнений, что бурсаки буйствовали безмерно.

Оружие применялось и против мирян. В 1766 году иеромонах Александро-Невского монастыря в Санкт-Петербурге Григорий (Хлебников) зарезал канонира. Громкое это дело прошло через Синод.

Закрыть монастыри для оружия не удавалось и в дальнейшем, ведь обители и мир – как сообщающиеся сосуды. Настоятель Бугульминского Александро-Невского монастыря рапортовал в 1900 году, что бывший послушник Кондрат Муругов, вбежав в церковь за всенощной с криком «пожар», произвел выстрел перед царскими вратами, затем стрелял в настоятеля и служащего иеродьякона. Но оба раза промахнулся. Проверка показала: патроны были боевые. Можно предполагать, что оружие было при Муругове еще до ухода из монастыря. И здесь мы видим новый типаж – оружие «в комплекте» с подрясником.

Доходило до экзотических крайностей. Однажды в период с 1906 по 1911 год послушник Рязанского Троицкого монастыря защищался револьвером от посягательств епископа Исидора (Колоколова), обвиненного в гомосексуализме. Происшедшее передал епископ Стефан (Архангельский), проведя ревизию Троицкого монастыря. Отчет о ревизии хранится в архиве, являясь штрихом к характеристике монашества.

Между тем оружие продолжало попадать в монастыри. Пример послушникам подавали монахи. В начале XX века в Златоустовском монастыре Москвы унимали вооруженного ножом иеромонаха Флавиана (Даниленко).

Представители белого духовенства тоже приобретали оружие, применяя его и против собственных жен, что было, можно сказать, на слуху. Только лишь во второй половине XIX века в убийстве своей жены обвинялись следующие священники: Александр Кандалинский и Василий Красногорский из Казанской епархии, Феодосий Михайловский из Литовской епархии, Василий Праницкий из Кишиневской епархии. Возможно, были и другие подобные обвинения. В начале XX века тот же Стефан (Архангельский) сообщил об иерее из Харьковской епархии, гонявшемся с ножами за своей женой. Одного ножа ему было, видимо, мало.

Клирики применяли оружие и вне своих жилищ. В 1905 году, будучи пьян, сельский «поп» из Тамбовской епархии Василий Матвеев выстрелил из револьвера в алтаре в стену, причем во время богослужения, перепугав верующих, о чем поведал епископ Иннокентий (Беляев). В ходе следствия установили: револьвер был заряжен пятью боевыми патронами. Стало ясно, что приобретался пистолет не для стрельбы в алтаре, но зачем-то был принесен в церковь.

Все сказанное – дела давно минувших дней, конечно. Хотелось бы надеяться, что только минувших, что нынешние православные активисты, неплохо уже организованные, не возьмут в руки оружие, выдавая себя за защитников истины.