Мальчик умер

Владимир Соловьев. Как я умер. Субъективный травелог: новеллы. – М.: РИПОЛ классик, 2007, 720 с.

На днях встретила одну знакомую женщину – она по каким-то делам прилетела в Москву из Америки, где вот уже несколько лет живет домохозяйкой. Говорит о русской литературе, о государственности, о бывшей (вернее, перманентной) войне с Чечней, о русском самосознании – и все в превосходных степенях, с нездоровым восторгом от самого факта существования такой страны, как Россия. Послушаешь – и кажется, что греет ее в жизни только одно: мысль о стране, из которой уехала. Интересно, у них там, в Америке, на Брайтон-Бич, русские вообще ничего не делают? Только ностальгируют? А почему, черт возьми, не возвращаются? В стране демографический кризис. Чего бы не вернуться?

В брошенную страну не возвращаются.

А вот другой тип эмигранта – не ностальгирующий. Владимир Соловьев. Писатель и политолог. Эмигрировал из Советского Союза и проживает в Нью-Йорке. За свою относительно долгую жизнь он «написал все задуманные и опубликовал все написанные (а их около двух дюжин) книги». Что касается его политико-географических предпочтений – он всеяден: «Можно быть патриотом и космополитом в одно и то же время. А можно – ни тем, ни другим. Как натурализованный гражданин США, я предпочитаю надсхваточную позицию». Насколько можно судить по фотографии, он вполне приличный интеллигент-европеец невысокого роста, в очках и с бородкой. И проза у него такая же – в очках и с бородкой.

Это сборник эссе и рассказов о путешествиях по разным странам, панегирики итальянским живописцам, греческому Парфенону, французскому городку Лану и довольно прохладные отзывы о постсоветском пространстве. О России он пишет не то чтобы зло, а немного испуганно: «зачумленная страна», которая «расползлась по равнине, поверженной горизонтально – как огромная лужа, – смешав, сбив натуральные географические и политические пропорции».

Эмигрантов – не всех, конечно, а ностальгирующих – волнуют проклятые русские вопросы. А Соловьева – субъективные вариации этих вопросов: «Что делать, если я уже умер?» и «Кто в этом виноват?»

Представьте, что вы умерли где-то по пути из Италии в Нью-Йорк. О вашей смерти известно всем, кроме вас. А вы с чистой совестью (еще не догадываясь о собственной смерти) прилетаете, садитесь за свой ноутбук, продолжаете как ни в чем не бывало писать бесконечные путевые заметки. Но при этом вы абсолютно мертвый («вурдалак», «ходячие мощи»).

Такой вот коротенький сюжетец новеллы, название которой дало название и книге. Быть может, это развернутая метафора бартовского «автор умер»? Я думаю, впрочем, что не столько смерти боится автор, сколько старости.

Субъективный травелог Соловьева – это очень грустная книга. Из ускользающих заоконных пейзажей умный, вдумчивый и глубоко несчастный интеллигент выхватывает не все самое интересное для путешественника, а все самое болезненное для немолодого мужчины – во всем он угадывает признаки надвигающейся старости. Предпочитая крепко сбитым сюжетам ничем не скованный монолог (признавая, впрочем, что только гениям удается бессюжетная проза), он постоянно сбивается на безнадежно ностальгическую «мужскую бухгалтерию» (сколько их у меня было? как жаль, всего-то семнадцать), да и зубы уже не те – их сходство с древними руинами скрывает лишь работа хорошего стоматолога.

Когда в мужчине умирает мальчик, он становится стариком. Навязчивый эротический подтекст повествования напоминает отчаянную попытку сорвавшегося со скалы ухватиться за случайный пучок травы на голом камне. Но молодость не вернуть. И эта книга писалась человеком, который уже упал со скалы – пучок травы, вырванной с корнем, не спас – только ладонь испачкал.

Так что эти путевые заметки – не о путешествии космополита по миру, а о почти пройденной земной жизни. Своего рода напоминание читателям, что в каждом из них рано или поздно умрет «мальчик». С кем-то это произойдет в России. А с кем-то в эмиграции.

Соловьев вот уехал в свое время из «зачумленной» страны – и не жалеет. Молодец. По крайней мере за это достоин уважения.

Не люблю ни первый тип эмигрантов, ни второй. Первых – за глупость (чего уезжали-то, чтобы ныть?). А вторых – за то, что не едут со мной каждый вечер в переполненной электричке. Люблю только то, к чему притерлась, что привычно матерится рядышком, кидая на скамейку пикового туза. Карты и водка в электричке – вот это я понимаю, потому что это мое, русское, а значит, правильное. И пусть все безысходно. Авось помыкается Бог с нами, помыкается, а потом поймет, что нечего с нас взять, – и пристроит в какой-нибудь теплый уголок. И все у нас будет хорошо.