Прорыв в четырехмерное

Виктор Григорьев. Велимир Хлебников в четырехмерном пространстве языка. Избранные работы. 1958–2000-е годы. – М.: Языки славянских культур, 2006, 816 с.

Автор этой книги – Виктор Петрович Григорьев, филолог, патриарх велимироведения. Работы Григорьева дают совершенно новый ракурс поэтического языка. А его анализ хлебниковских текстов и научная публицистика, направленные на увеличение внимания к великому поэту, взывают к диалогу, побуждают к действию. Тут я исхожу из личного опыта, поскольку книги Виктора Петровича со мной уже почти тридцать лет.

Изданная шесть лет назад книга Григорьева «Будетлянин» давала возможность в полном объеме представить хлебниковские штудии ученого, позволявшие и его самого именовать этим замечательным именем – «будетлянин». А это слово не только неологизм, вероятно, именно такое слово и можно определить по Григорьеву «эвристемой», обнаружив в нем явные приметы «эвристики» – четвертого измерения языка. И вот перед нами книга, которой предпослано предисловие «От Автора. Пути» – конспективное изложение книги-жизни с характерным эпиграфом из Хлебникова: «Жизнь есть частное числа дел и количества времени». Эта интродукция вводит нас в книгу и дальше мы движемся, оглядываясь. Ибо есть на что. Ранние работы – об интерлингвистике, искусственных языках, о задачах лингвистической поэтики и сейчас читаются с большим интересом. Новые хлебниковские штудии расширяют поле нашего взаимодействия с Вехой (один из «говорящих» псевдонимов Хлебникова). Внимательно прислушиваясь к тому, как резонируют аналитические строки Виктора Григорьева с текстами другого Виктора – Велимира (напомню, что настоящее имя Хлебникова Виктор Владимирович), памятуя о той глубокой вспашке, которую произвела первая книга ученого о Вехе «Грамматика идиостиля», я позволю себе некоторое оппонирование тезису «эпоха Хлебникова» еще не началась».

В глобальном смысле не началась и эпоха Пушкина, и эпоха Гомера. В менее же глобальном, а на самом деле глубинном, началась, конечно, давно. Поэтический «Венок Хлебникову», собираемый Арсеном Мирзаевым (часть его уже издана приложением к замечательной книге Софии Старкиной), беспрецедентен. Такого количества посвящений самых разных по стилистике авторов не имеет ни один русский, да, я думаю, и зарубежный поэт ХХ века. Фактически все наиболее интересные поэтические имена русского ХХ века находятся вблизи Хлебникова. Мне приходилось также писать о реакции на Хлебникова в Германии и Австрии, где его переводами по инициативе Петера Урбана занимались наиболее яркие поэты второй половины ХХ века, а в 80-е годы здесь даже выходил журнал «Хлебницист»! Русский поэт Валерий Шерстяной, проведший в Берлине в начале 90-х четыре поэтических фестиваля под названием «Бобэоби», в соавторстве с Хартмутом Андручуком сделал ряд акций по произведениям Хлебникова, в том числе поразительный видеофильм по мотивам «Зверинца». И все-таки Виктор Петрович будет прав в том смысле, что эпоха Хлебникова не началась прежде всего для наших многомудрых чиновников, которые не сделали ни малейшего движения в его сторону.

Уникальный музей Велимира в Астрахани перманентно терпит бедствие, музей в Ручьях Новгородской области держится заботами энтузиастов, особенных движений по увековечению в других местах обитания поэта не наблюдается (кроме Калмыцкой степи, где стоит одиноко гениальный памятник работы Степана Ботиева). Бесспорно также, все, что делается, чтобы имя Хлебникова вошло в культурный обиход, делается энтузиастами. В том числе и Григорьевым.

Однако вернемся к книге. Где Хлебников основная фигура, но и он находится все-таки в пространстве языка, к тому же четырехмерном. Многолетняя работа Григорьева и его коллег по Институту русского языка по созданию «Словаря русской поэзии ХХ века» в результате вырастает в особый раздел филологии – поэтической лексикографии. Кстати, из этих словарных занятий вырастает, говоря словами Хлебникова, «целая друза» новых идей культурологического плана. Например, в свое время Григорьев ввел понятие «экспрессема», «как упорядоченное множество контекстов». Думаю, что это было существенное называние существующего! Ведь наука филология для того, чтобы называть.

И вот Григорьев называет еще одну сторону языка. Три известны: семантика-синтактика-прагматика. Называет четвертую – эвристика. И отсюда уже происходит «эвристема» – «сильная часть креатемы» («креатемой» по предложению Л.А.Новикова Григорьев заменяет «экспрессему»). И вот уже создается словарь эвристем. На наших глазах происходит реализация вычленения сильных творческих позиций языка, особенно поэтического языка.

Фактически всей своей книгой Григорьев выступает за то, чтобы носители языка и те, кто его изучают, обнаружили его сильные, преобразующие стороны, чтобы они сами стали четырехмерны. И в этой логике строгий лингвист Григорьев и он же в прошлом наводчик 45-миллиметрового орудия, с томиками Пушкина и Хлебникова в вещмешке, тяжело раненный в боях под Старой Руссой, сейчас пишет о том, что завещает свою медаль «За отвагу» как награду Вехе, прошедшему по жизни как шелест травы, как «пинь-пинь» зинзивера и оставившему нам золотописьмо кузнечика и лебедивное озарение.