Ольга Балла Новелла Матвеева. Мяч, оставшийся в небе: Автобиографическая проза. Стихи. – М.: Молодая гвардия, 2006, 632 c.
Она оказалась совсем другой. Конечно, в этом виновата не Новелла Матвеева. Виноваты мои представления, сложившиеся давным-давно под впечатлением от одной старой пластинки. Там были классические песни Матвеевой, написанные вряд ли позже 60-х годов: «Мой караван шагал через пустыню┘», «Платок вышивая цветной – ни старый, ни новый┘», «Развеселые цыгане по Молдавии гуляли┘» Впечатление было совершенно завораживающее – и вряд ли это объяснялось лишь юным возрастом слушателя. За внешне простым, как бы наивным обликом этих песен и почти детским голосом автора даже не скрывается, но изо всех сил сквозь него просвечивает какое-то очень серьезное и грустное знание. Это были песни о том, что мир – таинствен, что утрата и грусть принадлежат к самой сердцевине жизни, а человек – одинок. И неспроста они звучали так якобы по-детски: перед огромным миром никто в достаточной мере не взросл и не защищен. А песня о «развеселых цыганах» стала для меня, пожалуй, архетипическим образом потери и потерянности. «Ах, вернись, вернись, вернись┘ Ну оглянись, по крайней мере».
Легкие песни. Прозрачные. Тонкие. И грустное знание, которое с ними в меня вошло, не было страшно: испугать меня в детстве, помню, совсем ничего не стоило – а вот тут страшно почему-то не было. Напротив – вместе с грустью, не отменяя ее, звучало в этих песнях и еще одно, очень важное: дерзкая и веселая, несмотря ни на что, вера в самодостаточность маленького, одинокого, хрупкого человека. «Сам повел себя в рейс: сам свой боцман, сам свой лоцман, сам свой капитан!». Хотелось быть такой. И сейчас хочется.
С тех самых пор в самом имени «Новелла Матвеева» мне упорно слышалось что-то волшебное. Слышится и сейчас.
А вот эта книга – другая. Напряженная, рваная, с трудным дыханием. Полная повторений и умолчаний – так и хочется сказать, «темная» – и, безусловно, жесткая. Книга о трудных отношениях трудного человека с явно трудной (и довольно иносказательно проговоренной) жизнью.
Темы в ней по большому счету две. Первая – детство и рост; сестра, с которой вместе росли, тоже названная экзотическим именем: Роза-Лиана. Родители – Николай Николаевич Матвеев-Бодрый, историк, лектор и партийный работник, и Надежда Тимофеевна Матвеева-Орленева, всю жизнь писавшая стихи и не опубликовавшая ни строчки. Основная часть из написанного ею пропала, по всей видимости, безвозвратно: в старости она сама не позволяла ничего печатать, препятствуя в этом даже собственной дочери. Все, что сохранилось из стихов Надежды Тимофеевны, осталось только в памяти Новеллы, по памяти же было Новеллой опубликовано – «хватило на несколько подборок» – и во многом определило и собственную ее поэтику, и ее чувство жизни вообще.
Вообще у Матвеевой яркая поэтическая генеалогия. Дед ее, Николай Петрович Матвеев-Амурский – известный на Дальнем Востоке поэт, писатель и издатель. Родной дядя – Венедикт Март, гремевший некогда в Приморье поэт-футурист. Двоюродный брат – Иван Елагин, он же Уотт-Зангвильд-Иоанн Матвеев (Март), сын Венедикта – один из крупных поэтов «второй волны» русской эмиграции. Но об этом – почти ничего. Матвеев-Амурский едва упомянут. О Марте и Елагине просто ни слова.
Вторая тема книги – то, как Матвееву и ее мужа, поэта Ивана Киуру, преследовали при советской власти. За что и как – не очень понятно. Скорее всего, это действительно было страшно. «В моем истерзанном воображении Иван Семенович – как человек бесстрашный и слишком неосторожный – при всякой его отлучке из дома погибал тысячу раз!» «┘куда бы то ни было, я – в мирное для всех время – провожала Ивана Семеновича как на фронт! Как на войну┘ тайно объявленную – для нас для одних. Я боялась, что его┘ покончат с собой!»
Но что именно было? Почему? В какой мере тут речь о разногласиях с режимом – эстетических, политических, этических, – тоже не слишком ясно, хотя легко догадаться, что такие разногласия были. Следили; не печатали; норовили выселить из домов творчества; не давали работать┘ Звучат скорее обида и возмущение, чем объяснение того, с чем они связаны.
«Господин Грегор Идельфонсе Отребьев (от слова «отребье», а не «тряпье», потому – с тряпьем у нувориша всегда все в порядке), держатель подпольных гаремов и воспитатель подрастающих поколений (подросли уже!), возглавлял благородное движение боевых дружин против меня и моего мужа. Верный ленинец и сталинист-хрущевец по брежневизму, подобный новому Ариону, всплывший, взлетевший (правда, никогда не тонув!) на гребне новых дней и, с возгласом «Наконец-то!», радостно шлепнувшийся в самую середку реки Перестройка, этот-то вот Отребьев (он же – князь Тьмышкин) производил те взлеты свои буквально из-под земли! –подобный причудливой череде нефтяных фонтанов, и неожиданный, точно оклахомская скважина┘»
Кроме такого – из взрослой жизни, – тоже почти ничего. Разве что еще третья тема: падшее, испорченное состояние современного мира. Его враждебная глухота и слепота к подлинным ценностям. Его растущая невосприимчивость к настоящему искусству.
Вязкое, иносказательное, обиженное морализаторство вызывало бы даже протест┘ если бы не упорная мысль о том, что это ведь все о том же: об одиноком человеке-кораблике, бросающем вызов несправедливо, как он уверен, устроенному миру. Только другими словами. По-моему, в песнях получалось лучше. Волшебнее. Но мало ли что мне кажется.
А та старая пластинка живет в нашем доме и сейчас, и это – одно из несомненных для меня свидетельств осмысленности и чудесности жизни.
