Одинокий садовник среди цветов зла

Анри Труайя. Бодлер/Пер. с фр. В. Никитина. – М.: Молодая гвардия, 2006, 262 с.

У этой биографии Шарля Бодлера несколько достоинств. Во-первых, она совершенно не советская, не содержащая привычных идеологических интерпретаций. Во-вторых, автор ее – Анри Труайя, он же Лев Тарасов, французский писатель российского происхождения, не имеющий в жилах ни капли русской крови, но получивший русское дореволюционное воспитание.

Шарль Бодлер – имя, слишком много значащее в истории русской литературы. Как в 1820-х Пушкин «сходил с ума» от стихов Байрона, так в середине 1890-х молодые русские поэты, жаждавшие прорыва обветшалой, как им казалось, традиции, безо всяких кавычек сходили с ума от стихов троицы Бодлер–Верлен–Рембо (которых читали, разумеется, в оригинале). Да и весь русский символизм начался в 1895-м со скандала – с перевода бодлеровских «Цветов зла»; слово decadence (упадок), которым французская критика клеймила творчество Бодлера, в российских условиях стало печатью избранности – репутация «декадента» наглухо закрывала одни двери и настежь распахивала другие.

Автор, вопреки ожиданиям, не углубляется в литературоведческие штудии. Биография Бодлера воссоздана со скрупулезной точностью следования событиям реальной жизни – то есть так, как во Франции издавна принято сочинять книги этого жанра. Жизнь писателя (тем более – поэта) уже художественное произведение, и если она скучна и тривиальна, то вины «героя» в том нет.

Действительно, жизнь Бодлера мало чем напоминала байронический бунт или самосжигательное подвижничество. Поэтически одаренный француз, родившийся в год смерти Наполеона Бонапарта и достигший зрелости в эпоху Второй империи, уже этими двумя обстоятельствами оказывался вовлечен в грандиозную ломку национальной жизни, а обстоятельства жизни личной могли иметь второстепенное значение.

Прочная сыновняя привязанность к матери, денежная зависимость от порядочного, но нудного и совершенно чуждого по духу отчима, болезненная чувствительность и ранимость, покрываемые нарочитой дерзостью, и столь же болезненное пристрастие к педалированию сильных ощущений┘ Таков портрет личности по имени Шарль Бодлер. Он был достаточно самокритичен, чтобы не приписывать себе мессианскую роль – но фактически оказался тем, кто решительно и безоглядно начал взламывать романтические традиции, изрядно позадержавшиеся во французской словесности. Даже апостол романтизма Гюго и фанатичный стилист-реалист Флобер по знакомстве с «Цветами зла» написали автору сочувственные и теплые письма – хотя как раз от них такой реакции было труднее всего ждать.

Шокирующее содержание и эпатаж, разлитые по 125 стихотворениям цикла, означили время перемен не только во французской поэзии, но и в европейской. «Лесбос», «Проклятые женщины», «Вампир», «Отречение святого Петра», «Авель и Каин», «Литании Сатане», «Хмель убийцы», «Падаль» – все это было слишком сильно даже для достаточно свободомыслящей публики, слишком резко контрастировало и с фривольностями «галантного века», и с порочно-истонченной чувственностью литературы XVIII столетия, и с богоборческими дерзостями просветителей и вольтерианцев. А судебный запрет на 6 стихотворений в составе «Цветов зла» ознаменовал начало новой эпохи литературных нравов: личной безопасности автора в 1857 году ничто уже особо не угрожало, зато «безнравственная» репутация укрепляла и повышала рейтинг (если бы в те времена это слово было в ходу). Не менее значимыми были и другие компоненты бодлеровской «жизни как творчества» – пристрастие к алкоголю и наркотикам, перемежающаяся лихорадка сексуальности и пуританизма, вызывающее поведение на людях и покаянные письма и дневниковые записи, словно сделанные богобоязненным семинаристом. И даже попытка стать членом Французской академии (заявка была подана на «вакансию» после ухода из жизни академика Эжена Скриба) подверстывается в этот ряд.

Как известно, Бодлер умер от последствий благоприобретенного сифилиса, чем дал основание Ги де Мопассану много позже с изрядной бравадой написать: «Аллилуйя, у меня сифилис – значит, я уже не боюсь его подцепить!» Этот медицинский факт значил бы не слишком много, если бы впоследствии ему не стали придавать символическое значение. Бодлеру суждено было стать первым диссидентом новой европейской эстетической веры, главный постулат которой гласит «Культура выше цивилизации», а адепты которой обязаны своим существованием и своим творчеством ежеминутно доказывать, что искусство и поэзия не подчиняются и никогда не подчинятся диктату материальной эпохи.

Сегодня, спустя 140 лет, Бодлер по-прежнему актуален для России. Его стихи продолжают читать и заново переводить, бодлериана прирастает новыми изданиями, среди российских литературных франкофонов он безусловный лидер.

Стоит помянуть факт, о котором Труайя говорит вскользь. «Виртуальный двойник» и «мысленный друг» Бодлера, американец Эдгар По, с которым он чувствовал избирательное сродство, пришел в Россию и стал популярен благодаря Бодлеру – через упоминания, ссылки и цитаты во французской печати. Удивительно ли после этого, что Бодлер стал первым французским, а По – первым американским поэтом, которых к середине ХХ столетия полностью перевели на русский язык?